Петр I. Том 1

ПОРТРЕТ ПАВЛА ИВАНОВИЧА ЯГУЖИНСКОГО.

Александр Скино. Рисунок по мотивам живописного портрета работы неизв. мастера XVIII в., 1862 г.

ПОРТРЕТ ПЕТРА ПАВЛОВИЧА ШАФИРОВА.

Неизв. художник, нач. XVIII в.

Петр умел не только угадывать таланты, но и находил им применение в тех сферах деятельности, где они могли раскрыться с наибольшей полнотой и принести наибольшую пользу для дела. Когда решался вопрос, кому возглавить преследование разгромленных под Полтавой шведов, выбор пал на Меншикова прежде всего потому, что лучшего исполнителя плана пленения неприятеля невозможно было подыскать. Именно Александр Данилович обладал совокупностью качеств, способных обеспечить успех: напористостью, граничившей с нахальством, стремительностью, личной отвагой и решительностью.

ПОРТРЕТ ПРЕЗИДЕНТА КОММЕРЦ-КОЛЛЕГИИ ГРАФА ПЕТРА АНДРЕЕВИЧА ТОЛСТОГО.

Иоганн Готфрид Таннауэр, 1710-е гг.

Для переговоров с османами на берегу Прута Петр отправил к визирю не канцлера Гавриила Ивановича Головкина, находившегося в русском лагере, а его помощника – вице-канцлера Петра Павловича Шафирова. И здесь царь не ошибся: Шафиров обладал свойствами характера, оказавшимися крайне полезными при переговорах с представителем восточной империи: велеречивостью, умением резко переходить от вкрадчивого к повелительному тону, сочетать ласковое обращение с угрозами. Поручение царя вице-канцлер выполнил блестяще, заключив перемирие с минимальным для России уроном.

Знание сильных и слабых сторон, достоинств и недостатков своих соратников позволило Петру при отправке на поиски бежавшего сына Алексея остановить свой выбор на Петре Андреевиче Толстом. Именно Толстой, как никто другой, мог успешно справиться с поручением. И дело здесь не только в том, что Толстому доводилось бывать в Вене и в Италии и он достаточно хорошо владел итальянским языком, а в том, что это был человек, исповедовавший макиавеллизм, человек, для которого при выполнении деликатного поручения не существовало моральных преград. Эти свойства натуры вполне пригодились Толстому, и он доставил беглеца в Россию.

Мы бы, однако, утратили объективность, если бы ограничились положительными примерами умения царя выбирать себе соратников. Как и все смертные, он ошибался, причем иногда за его ошибки жертвы их расплачивались жизнью. Едва ли не самым выразительным примером ошибочных действий Петра является измена Мазепы и события, ей предшествующие. Ни у царя, ни у его сподвижников не хватило проницательности, чтобы разглядеть в льстивых улыбках Мазепы и его высокопарных заверениях в преданности коварного изменника, издавна вынашивающего предательский план переметнуться на сторону неприятеля в самый напряженный период испытаний для России.

Искра и Кочубей попытались раскрыть царю глаза и показать подлинное лицо Мазепы, но глаза Петра будто были закрыты пеленой; он не внял доносу и верил в безграничную преданность украинского гетмана до того часа, когда предатель оказался в шведском лагере. Если бы Петр прислушался к доносу Кочубея и Искры, то их поступок не обернулся бы трагедией для них, а предатель был бы обезврежен задолго до того, как он переправился через Десну, чтобы приветствовать Карла XII.

Таков был человек, с именем которого связана целая эпоха в истории нашей страны. Историк XIX столетия Михаил Петрович Погодин о значении Петра в преобразованиях первой четверти XVIII века писал так:

«Мы просыпаемся. Каков ныне день? 1 января 1841 года – Петр Великий велел считать годы от Рождения Христова, Петр Великий велел считать месяцы от Января.

Пора одеваться – наше платье сшито по фасону, данному Петром Первым, мундир по его форме. Сукно выткано на фабрике, которую завел он; шерсть настрижена с овец, которых развел он.

Попадается на глаза книга – Петр Великий ввел в употребление этот шрифт и сам вырезал буквы. Вы начнете читать ее – этот язык при Петре Первом сделался письменным, литературным, вытеснив прежний, церковный.

Приносят газеты – Петр Великий их начал.

Вам нужно искупить разные вещи – все они, от шелкового шейного платка до сапожной подошвы, будут напоминать вам о Петре Великом…

За обедом, от соленых сельдей и картофелю, который указал он сеять, до виноградного вина, им разведенного, все блюда будут говорить вам о Петре Великом.

После обеда вы едете в гости – это ассамблея Петра Великого. Встречаете там дам – допущенных до мужской компании по требованию Петра Великого»…[4 - Погодин М. Н. Историко-критические отрывки. Кн. I. М., 1846. С. 341–342.]

ПЕТР I НА СМЕРТНОМ ЛОЖЕ.

Иван Никитин, 1725 г.

Все здесь правильно, за исключением того, что Погодин умолчал о негативных сторонах, связанных с правлением Петра: рекрутчине, подушной подати, взимании феодальных повинностей с государственных крестьян, создании бюрократии, заводской барщине и т. д. Продолжая традиции дворянской историографии, Погодин «забыл» упомянуть, что, кроме Петра, существовала Россия и ее талантливый и трудолюбивый народ. Это его усилиями было достигнуто величие России.

Н.И. Павленко,

доктор исторических наук

А.Н. Толстой

Петр Первый

Книга первая

Глава первая

1

АНЬКА соскочила с печи, задом ударила в забухшую дверь. За Санькой быстро слезли Яшка, Гаврилка и Артамошка: вдруг все захотели пить, – вскочили в темные сени вслед за облаком пара и дыма из прокисшей избы. Чуть голубоватый свет брезжил в окошечко сквозь снег. Студено. Обледенела кадка с водой, обледенел деревянный ковшик.

Чада прыгали с ноги на ногу, – все были босы, у Саньки голова повязана платком, Гаврилка и Артамошка в одних рубашках, до пупка.

– Дверь, оглашенные! – закричала мать из избы.

Мать стояла у печи. На шестке ярко загорелись лучины. Материно морщинистое лицо осветилось огнем. Страшнее всего блеснули из-под рваного плата исплаканные глаза, – как на иконе. Санька отчего-то забоялась, захлопнула дверь изо всей силы. Потом зачерпнула пахучую воду, хлебнула, укусила льдинку и дала напиться братикам. Прошептала:

– Озябли? А то на двор сбегаем, посмотрим, – батя коня запрягает…

На дворе отец запрягал в сани. Падал тихий снежок, небо было снежное, на высоком тыну сидели галки, и здесь не так студено, как в сенях. На бате, Иване Артемиче, – так звала его мать, а люди и сам он себя на людях – Ивашкой, по прозвищу Бровкиным, – высокий колпак надвинут на сердитые брови. Рыжая борода не чесана с самого покрова… Рукавицы торчали за пазухой сермяжного кафтана, подпоясанного низко лыком, лапти зло визжали по навозному снегу: у бати со сбруей не ладилось… Гнилая была сбруя, одни узлы. С досады он кричал на вороную лошаденку, такую же, как батя, коротконогую, с раздутым пузом:

– Балуй, нечистый дух!

Чада справили у крыльца малую надобность и жались на обледенелом пороге, хотя мороз и прохватывал. Артамошка, самый маленький, едва выговорил:

– Ничаво, на печке отогреемся…

Иван Артемич запряг и стал поить коня из бадьи. Конь пил долго, раздувая косматые бока: «Что ж, кормите впроголодь, уж попью вдоволь»… Батя надел рукавицы, взял из саней, из-под соломы, кнут.

– Бегите в избу, я вас! – крикнул он чадам. Упал боком на сани и, раскатившись за воротами, рысцой поехал мимо осыпанных снегом высоких елей на усадьбу сына дворянского Волкова.

– Ой, студено, люто, – сказала Санька.

Чада кинулись в темную избу, полезли на печь, стучали зубами. Под черным потолком клубился теплый, сухой дым, уходил в волоковое окошечко над дверью: избу топили по-черному. Мать творила тесто. Двор все-таки был зажиточный – конь, корова, четыре курицы. Про Ивашку Бровкина говорили: крепкий. Падали со светца в воду, шипели угольки лучины. Санька натянула на себя, на братиков бараний тулуп и под тулупом опять начала шептать про разные страсти: про тех, не будь помянуты, кто по ночам шуршит в подполье…

– Давеча, лопни мои глаза, вот напужалась… У порога – сор, а на сору – веник… Я гляжу с печки, – с нами крестная сила! Из-под веника – лохматый, с кошачьими усами…

– Ой, ой, ой, – боялись под тулупом маленькие.

2

Чуть проторенная дорога вела лесом. Вековые сосны закрывали небо. Бурелом, чащоба – тяжелые места. Землею этой Василий, сын Волков, в позапрошлом году был поверстан в отвод от отца, московского служилого дворянина. Поместный приказ поверстал Василия четырьмястами пятьюдесятью десятинами, и при них крестьян приписано тридцать семь душ с семьями.

Василий поставил усадьбу, да протратился, половину земли пришлось заложить в монастыре. Монахи дали денег под большой рост – двадцать копеечек с рубля. А надо было по верстке быть на государевой службе на коне добром, в панцире, с саблею, с пищалью и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях же, в тегилеях, в саблях, в саадаках… Едва-едва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить самому? А дворню прокормить? А рост плати монахам?

Царская казна пощады не знает. Что ни год – новый наказ, новые деньги – кормовые, дорожные, дани и оброки. Себе много ли перепадет? И все спрашивают с помещика – почему ленив выколачивать оброк. А с мужика больше одной шкуры не сдерешь. Истощало государство при покойном царе Алексее Михайловиче от войн, от смут и бунтов. Как погулял по земле вор анафема Стенька Разин, – крестьяне забыли Бога. Чуть прижмешь покрепче, – скалят зубы по-волчьи. От тягот бегут на Дон, – откуда их ни грамотой, ни саблей не добыть.

Конь плелся дорожной рысцой, весь покрылся инеем. Ветви задевали дугу, сыпали снежной пылью. Прильнув к стволам, на проезжего глядели пушистохвостые белки, – гибель в лесах была этой белки. Иван Артемич лежал в санях и думал, – мужику одно только и оставалось: думать…

«Ну, ладно… Того подай, этого подай… Тому заплати, этому заплати… Но – прорва, – эдакое государство! – разве ее напитаешь? От работы не бегаем, терпим. А в Москве бояре в золотых возках стали ездить. Подай ему и на возок, сытому дьяволу. Ну, ладно… Ты заставь, бери, что тебе надо, но не озорничай… А это, ребята, две шкуры драть – озорство. Государевых людей ныне развелось – плюнь, и там дьяк, али подьячий, али целовальник сидит, пишет. А мужик один… Ох, ребята, лучше я убегу, зверь меня в лесу заломает, смерть скорее, чем это озорство… Так вы долго на нас не прокормитесь…»