Хлеб (Оборона Царицына)

Подойдя к Ворошилову, четко подкинул руку, не донеся ладонь до скулы, и тотчас отнял ее.

– Помощник командира отряда Семен Буденный, – сказал он, глядя в упор холодными глазами.

Ворошилов пожал ему руку, попросил, чтобы давал митинг. Буденный, – откинувшись:

– Хлопцы, с вами будет говорить командующий фронтом товарищ Климент Ефремович Ворошилов, тот самый, кто сквозь немецкие и казачьи банды привел в Царицын славную армию, выкованную им в кровавых боях. Он будет с вами говорить…

– Даешь! – гаркнули бойцы.

Ворошилов начал говорить о том, что здесь, в Сальских степях, и выше на Дону, и по всей России идет одна и та же борьба трудящихся против капиталистов и помещиков за то, чтобы работать и жить для себя, а не кормить паразитов.

Фронт капиталистов и помещиков – от Петрограда – до Баку. Скучно будет тем, кто захочет бить их у одной у своей хаты… Бить их нужно всем сообща, в тех местах, где будет для них наиболее чувствительно. Поэтому необходимо сформировать из всех трудящихся единую Красную армию и подчинить ее единому революционному командованию…

– За этим я приехал сюда – сформировать из ваших славных красных отрядов железную дивизию… (Он перечислил эти отряды, и число бойцов в них, и их боевые средства.) С чего нам начать? Начнем с геройского подвига, хлопцы… Село Мартыновка уже тридцать пять дней осаждается озверелыми белыми бандами генерала Красильникова. Мартыновцев – три тысячи бойцов, они не хотят сдаваться и согласны лучше умереть до последнего человека… Если мы не придем к ним на помощь – они умрут. Если выручим их, – в нашей дивизии будет каленый Мартыновский полк…

Говорил он убедительно и понятно. Хлопцы, сидевшие в кругу на земле, встали. Те, кто стоял, теснее надвинулись. По нахмурившимся лицам, по загоревшимся глазам видно было, что их задела речь командующего.

– Веди! – сказали хлопцы. – Мы согласны. Веди нас на Мартыновку.

Буденный поднял руку, восстановил тишину и подробно рассказал, как нужно осмотреть коней, подковать плохо кованных, и напоить, и как их седлать, и что с собой взять в поход.

Ребята побежали к коновязям, и в степь, и к походной кузнице, и к землянкам. Не прошло получаса – Буденный приказал трубачу:

– По коням!

Отряд, оставив в лагере обоз и охрану, выступил. Бойцы – попарно – далеко растянулись по степной дороге. Рядом со знаменем – впереди на рыжем донском коне, горбоносом, сухом и жилистом, как его хозяин, – шел Семен Буденный, влитый в седло, нахмуренный и спокойный. Конь о конь с ним – Ворошилов и Пархоменко, пересевшие с тачанки в седла. За ними – в голове колонны – трубачи, литаврщики и запевалы – степные тенора.

Когда отряд, давая отдых коням, переходил на шаг, – тенора затягивали протяжную, звонкую, казачью, и весь отряд подхватывал крепкими голосами, – тенора заносились, и подголоски тянули так долго, казалось, чтобы слушала вся степь… Но слушали лишь коршуны в высоте да суслики у своих нор… Ворошилов подъезжал к строю и пел с увлечением.

Буденный касался шпорами коня, – донец, зло взмахнув расчесанным хвостом, переходил на размашистую рысь. Смолкала песня, – над мчавшейся колонной поднималась пыль.

Ночевали, не расседлывая коней, не зажигая костров. Еще не занялась заря – отряд, перестроившись в боевой порядок, двинулся на Мартыновку. Высланные ночью разведчики донесли о расположении противника, кругом обложившего село. Для совещания съехались – Ворошилов, Буденный и командиры сотен. Решено было ударить по штабу белых, прорваться в село и оттуда уже вместе с мартыновцами рвать и громить окружение…

До рассвета оставалось недолго, и звезд стало меньше. Отряд, развернувшись в четыре цепи, шел крупной рысью. Буденный сказал командующему, чтобы он держался во второй цепи и не выскакивал в первую. Села еще не было видно, но ветер уже доносил оттуда жилой запах дыма, кизяка и хлеба. Зеленел восток. Ширился, яснел свет безоблачной зари, – с тревогой на нее посматривал Буденный: – Прибавь!

Впереди показались красноватые огоньки костров. Разведчик, скачущий рядом, указал Буденному на черные в рассветных сумерках очертания двух деревьев, – там был штаб и лагерь конного полка Красильникова. Казаки, конечно, спят, как кабаны, не ожидая нападения из степи… Разведчик ошибся. Буденный различил движение, – в стороне от группы деревьев съезжались всадники. Белые тоже, должно быть, думали, что мартыновцы в этот час, конечно, крепко спят в окопах.

Осадив донца, так что тот перебил ногами, пытаясь взвиться, Буденный вынул из ножен шашку: «За мной!» – и толкнул коня. За ним, – крича, ревя, визжа no-степному, размахивая шашками, – рванулась передняя цепь. С тяжелым топотом красные лавы понеслись вперед – туда, где немного справа за черными деревьями сражалась в луже воды разгорающаяся полоса зари… Там блеснула и забилась вспышка пулемета, свистнули пули, загрохотала степь… Навстречу двигались еще мутные массы врага…

Пархоменко пытался схватить за узду лошадь Клиента Ефремовича, но тот вырвал у него повод, погнал возбужденного коня вперед. Стремительно приближалась черная стена врагов. Ворошилов знал, что эти секунды решают судьбу конного боя: кто первый повернет?.. Он увидел Буденного, – впереди, привстав в стременах, подняв клинок, – он искал встречи. Враги – теперь их хорошо было видно – вырастали цепь за цепью: весь полк мчался на сближение. Буденный, на стелющемся донце, весь вытянувшись, достал шашкой заскочившего вперед бородатого казака, – тот схватился за голову… И тотчас налетел на двоих, рубя сплеча и наотмашь, – один казак лег на гриву, у другого из разрубленной шеи хлынула черная кровь. Враги осаживали, поворачивали. Лишь несколько всадников сшиблось, но, опрокинутые, смятые, исчезли в неудержимой лаве.

Казаки повернули и гнали, и гнали за ними, рубя наотмашь, молодые красные казачата. Ворошилов, уносимый потоком ревущих всадников и взмыленных, пахнущих потом, коней, снова увидел оскаленную, лысую башку донца, и маленькую жилистую фигуру, и водяной блеск его клинка… Все пронеслось как ураган…

Ворошилов стал осаживать. Кричали раненые. Направо, за прудом, разгоралась ружейная стрельба. Он остановился под ивой, – конь потянулся к оранжевой воде. Подскакал Пархоменко…

– Весь полк изрублен к черту… Победа!

– Как бы наши не зарвались…

– Не зарвутся, Буденный дело понимает.

– Ты послал к мартыновцам?

– Послал двух ребят…

– Немедленно общее наступление…

8

Так началась оборона Царицына.

Вагон Сталина на путях юго-восточного вокзала был тем сердцем, которое гнало организованную волю по всем извилинам города, с учреждениями, заводами и пристанями, по всему фронту, где формировались полки, бригады и дивизии и на митингах военные комиссары разъясняли задачи революции по всему огромному округу, где агитаторы и продотряды митинговали по селам, станицам и хуторам, мобилизуя беднейшее и среднее крестьянство и ломая кулацкое сопротивление. Тысячи подвод с хлебом тянулись к Царицыну, стада скота брели по дорогам к волжским пристаням…

Ежедневно отправлялись маршрутные поезда на Москву. На пристанях Царицына, Черного Яра, Камышина, Балашова грузили на баржи скот, рыбу, хлеб и гнали вверх на Нижний Новгород. Северные столицы могли теперь бесперебойно получать паек. Угроза смертельного голода миновала.

Но вся опасность была впереди. Контрреволюция не давала даже короткой передышки. С конца июля началось генеральное наступление на Царицын красновских генералов. Аэропланы – германского типа Таубе – сбросили в Царицын листовки – воззвание Мамонтова:

«Граждане города Царицына и вы, заблудшие сыны российской армии. К вам обращаюсь я с последним предложением мирной и спокойной жизни в единой и великой России, России православной, России, в бога верующей. Близок ваш час и близко возмездие Божие за все ваши преступления.

Скажите, за что погибнете вы, за что погибнут ваши жены и дети и богатый город обратится в пустыню и развалины? За что вы умираете? За те триста рублей фальшивых, ничего не стоящих керенок? Но что вы едите? У вас даже хлеба не хватает…

Именем Бога Живого заклинаю вас: вспомните, что вы русские люди, и перестаньте проливать братскую кровь. Я предлагаю вам не позже пятнадцатого августа сдаться и сдать ваш город нашим донским войскам. Если вы сдадитесь без кровопролития и выдадите мне ваше оружие и военные припасы – я обещаю сохранить вам жизнь. В противном случае – смерть вам позорная. Жду до пятнадцатого августа. После – пощады не будет».

Саша Трубка собрала митинг на «Грузолесе» и прочла эту листовку.

– Кто желает возразить генералу Мамонтову? – окончив чтение, спросила она и хлопнула себя по кобуре. – Возражения считаю излишними. Все ясно. В этой кобуре мой ответ генералам… Предлагаю вам, мужики, вынести резолюцию: всем без исключения идти на фронт. Всему «Грузолесу». Бревна катать и пилить будем потом, когда перепилим Мамонтова.

Рабочие «Грузолеса» постановили – идти на фронт всем. Рабочие французского механического завода постановили – идти на фронт всем. Рабочие орудийного завода постановили – мобилизоваться на фронт всем и совместить это с прокатом днем и ночью – в три смены – стальной брони и срочной постройки бронепоездов.

За отрядами рабочих шли на фронт матери, жены, сестры, дети, неся узелки и кошелки с едой, горшки с кислым молоком… Провожающих не допускали до позиций, и женщины и дети подолгу стояли где-нибудь на при-горке, глядя, как их неумелые мужья и братья строятся в поле в два ряда, и держат ружья, и повторяют: «первый – второй», «первый – второй», и шагают, и поворачиваются, расстраивая ряды, и ложатся, и примерно стреляют, и потом, немного научась, уходят далеко в степь – защищать своей жизнью рабочую свободу.

Оставив на пригорке узелки с хлебом, огурцами и луком под охраной какого-нибудь служивого, женщины и дети, взволнованные и молчаливые, возвращались в город, чтобы заменить мужчин на оборонной работе.

Немало молодых женщин шло на фронт – санитарками, бойцами, иные – грамотные – в агитпроп – читать в окопах издаваемую теперь Межиным в Царицыне большую газету – «Солдат революции».

К одной из таких девушек поздно вечером однажды в овраге, где помещался штаб новосформированного Варваропольского шахтерского полка, – к огню костра подошла Агриппина. Была она одета хорошо – в защитной, туго перепоясанной ремнем, рубашке, в новом картузе с красноармейской звездой.

Лицо у нее было такое мрачное, будто она собиралась перекусить горло этой девушке, разложившей на траве у костра весь свой струмент: несколько газет и брошюр, чернильницу и листочки бумаги. Брови у Агриппины были сдвинуты, ноздри красивого носа вздрагивали, ресницы опущены.

– Товарищ, мне с вами поговорить нужно, – сказала она этой девушке. – Можете вы меня научить грамоте в две недели или нет? Я к тому, что это для меня не шутки… (Отвернула лицо и – тихо.) Я могу счастье свое потерять… Горячие бои раньше двух недель не начнутся, время будет… Надо понять, – на моем горбу двое детей. Им надо расти, надо учиться, а я неграмотная… Кроме них – один человек, он партийный, Ленина хорошо знает, Ворошилова знает… И я вижу – ему моя темнота скоро станет поперек горла… Он ротный командир, – это надо понять… Две недели, товарищ, даю вам сроку…

Агриппина так взглянула на городскую девушку, – та сейчас же согласилась, и, не теряя времени, у костра начали первый урок.

За июль месяц группа Ворошилова, снабженная военными запасами, привезенными в эшелонах, расширила фронт, взяла Калач и на правом берегу – станицу Нижнечирскую, где были огромные запасы зерна.

Все понимали, что это продвижение ненадежно, что оно может стать прочным, только когда будут разбиты главные силы Мамонтова. Вся армия и тыл готовились к страдным дням.

Военрук Снесарев, наконец, был отозван в Москву – по настоянию Ленина в Высшем военном совете, где Троцкий злобно защищал генерала. Это было крупной победой. Получив об этом известие, Сталин созвал у себя военное совещание. Нужно было сделать еще шаг в сторону организации армии: уничтожить четыре царицынских штаба и на место их поставить единый Военный совет. О таком решении Сталин телеграфировал в Москву, наметив пятерых членов Военного совета: себя, Москалева, Ворошилова, политического комиссара штаба и Тритовского – военного специалиста, умного, знающего и скромного человека из бывших армейцев.