Хранители смерти

– Смотрите, господин полковник, – говорил профессор. – Вот у меня есть древние персидские миниатюры. Разумеется, это копии, а не подлинники, но в нашем случае это не важно. Великие Моголы, завоевавшие Индию, принесли эти миниатюры с собой, и они стали частью индийской культуры. Посмотрите, какой совершенный здесь рисунок, какие яркие краски! Неужели пачкотня современных художников, все эти потуги авангардистов внесли что-то новое в живопись? В чем мы можем увидеть там прогресс? Я вам отвечу: ни в чем! То же самое я говорил и Федору Терентьевичу, но он и слушать меня не хотел. Нет, если вы хотите узнать о его дружбе с художниками, вам нужно обратиться к Людочке Эйдельман. Вот с ней Федор вел долгие разговоры о разных направлениях, стилях, о гуаши, акварели, мастихинах…

– А вы о чем беседовали с вашим коллегой, если не секрет? – спросил Гуров.

– Какой же тут может быть секрет? – удивился Можайский. – Мы беседовали вот об этом, об этих сокровищах духа! – Профессор обвел рукой университетский кабинет, в котором проходила их беседа. Весь кабинет был уставлен книжными шкафами, которые тянулись от пола до потолка, а за стеклами этих шкафов мерцали тома академических изданий, посвященных истории стран Востока. – Мы разговаривали в основном об истории и культуре Индии и Китая, о западных влияниях на эту культуру. Кроме того, мы часто разговаривали о древней индийской игре – о шахматах. Федор, как и я, был страстный шахматист, имел второй разряд, когда-то выступал в соревнованиях. Мы могли играть и беседовать часами!

– А Овчинников никогда не интересовался такими вещами, как рыбалка или плавание? – спросил сыщик.

– Мне уже задавали этот вопрос, – кивнул профессор, – сразу после гибели Федора, когда его тело нашли в реке. Нет, никогда не интересовался. Зачем он в тот несчастный вечер отправился на реку, для меня полная загадка.

– Как я понимаю, вы не верите в версию об убийстве вашего друга? Считаете его гибель результатом несчастного случая?

– Да, именно так, – твердо отозвался ученый. – Ну скажите на милость, кому потребовалось убивать Федора? Для этого не было ни у кого никаких причин! И ваши коллеги, как я понимаю, до сих пор таких причин не нашли. Нет, безусловно, это был несчастный случай, результат какого-то помрачения… не знаю, как это назвать.

– А может быть, ваш друг хотел добровольно расстаться с жизнью? Возможно, он был тяжело болен?

Можайский энергично затряс головой.

– Нет, не думаю. Мыслящий человек иногда допускает возможность добровольного лишения себя жизни, но у Федора никогда не было таких мыслей. Он был очень здравомыслящим, трезвым человеком, и я никогда не слышал, чтобы он жаловался на какие-то болезни. Он мог, конечно, что-нибудь такое скрывать, но, кажется, ваши коллеги это проверяли и ничего подобного не нашли…

Чтобы встретиться с Людмилой Эйдельман, Гурову не пришлось никуда ехать – она работала там же, где и Можайский, только в другом корпусе.

Людмила Карловна оказалась низенькой, полной, при этом очень подвижной женщиной. Она пригласила сыщика в аудиторию, в которой обычно проводила семинарские занятия. Это была комната небольших размеров, также вся уставленная книжными шкафами.

Гуров не стал ходить вокруг да около и сразу спросил Людмилу Карловну о том, был ли ее друг Федор Овчинников связан с художниками. Доцент удивилась такой постановке вопроса.

– Дружил ли Федор Терентьевич с художниками? – переспросила она. – Разумеется, дружил! Ведь живопись была, по сути, его единственным увлечением. Конечно, если не считать его работы – истории Китая, Тибета, Монголии. Он мог часами рассуждать о различных направлениях в живописи, глубоко изучал труды по истории искусства.

– Меня интересует связь Овчинникова с художником Игнатом Бушуевым, – продолжал допытываться сыщик.

– Да, Федор Терентьевич постоянно говорил о творчестве Бушуева, был частым гостем в его мастерской. Правда, еще чаще он говорил о творчестве другого нашего великого земляка – Константина Закатовского, тут они с Игнатом Денисовичем были единодушны, оба одинаково преклонялись перед великим мастером. Да, и надо заметить, что Федор Терентьевич входил в круг друзей Закатовского. Он и меня хотел познакомить с этим замечательным художником, но не успел – Константин Евгеньевич тяжело заболел и перестал с кем-либо встречаться. А вот с Бушуевым я была знакома, вместе с Федором Терентьевичем бывала у него в мастерской.

– Возможно, Бушуев дарил Овчинникову какие-то свои работы?

– Да, Игнат Денисович подарил Федору Терентьевичу две картины. Если не ошибаюсь, это были «Закат на Сити» и «Отец вернулся».

– Очень интересно. А Закатовский? Он, случайно, не дарил ничего вашему учителю?

Задавая этот вопрос, Гуров чувствовал, что ответ будет для него чрезвычайно важен. Он еще не знал, в чем эта важность заключается, но был убежден, что информация откроет для следствия что-то новое.

Людмила Эйдельман подумала несколько секунд, затем ответила:

– Да, был такой подарок. Портрет самого Федора Терентьевича. Закатовский редко писал портреты, но Овчинникова очень уважал и сделал для него исключение. Я видела эту работу в кабинете Федора Терентьевича.

– А где именно в кабинете Овчинникова висела эта картина? Или она не висела, а он хранил ее где-нибудь?

– Что вы, Федор Терентьевич очень ценил этот подарок! Картина висела на почетном месте, слева от стола. Да, я хорошо помню, портрет работы Закатовского всегда висел на этом месте.

– Становится все интереснее… – задумчиво произнес сыщик. – Скажите, а вы, случайно, не знаете других людей в вашем городе, которым Закатовский дарил свои картины?

– Нет, не знаю. – Людмила Карловна покачала головой. – Все же я не настолько была вхожа в круг друзей Закатовского. Но я уверена, что такие люди есть, поскольку его ученик Игнат Бушуев дарил друзьям картины. И если это так, эти люди стали настоящими «хранителями вечности».

– И, кажется, эти картины – и Бушуева и Закатовского – хорошо продаются? За них платят хорошие деньги?

– Да, в последние годы наши татуевские художники вошли в моду, – согласилась доцент Эйдельман. – Я слышала, что за полотна Бушуева платят тысячи долларов, а работы Закатовского стоят еще на порядок дороже. Но лет тридцать назад, когда Закатовский находился на вершине своего творчества, он не мог за свои полотна выручить буквально ничего. Он работал за копейки, расписывал панно во Дворце пионеров.

– Теперь мне хотелось бы расспросить вас об обстоятельствах смерти Овчинникова. Он вам не говорил, что собирается пойти на реку?

Людмила Карловна медленно покачала головой:

– Нет, не говорил. Для меня случившееся с Федором Терентьевичем – полная загадка.

Гуров вспомнил, что всего час назад он слышал буквально те же самые слова от Евгения Можайского.

– Разумеется, Федор Терентьевич любил гулять, – продолжала Людмила Эйдельман. – Но в парках и скверах, здесь, в городе. Я не помню, чтобы он когда-нибудь выражал желание выехать за город, на природу.

– Но художники, которых так любил Овчинников, как раз любят работать на природе, – заметил сыщик. – А не могли они его пригласить с собой?

– Пригласить? – удивилась Людмила Карловна. – Но кто мог его пригласить? Насколько я знаю, Федор Терентьевич дружил только с Закатовским и Бушуевым. И оба они к тому проклятому дню в июне, когда погиб Овчинников, были мертвы.

– Может быть, вы знаете не обо всех контактах вашего друга и учителя? – предположил Гуров. – Ведь в городе есть и другие художники. Вы никогда не слышали от Овчинникова таких фамилий, как Могильный, Прянчиков, Соломин? Или, например, Антошкина?

– Нет, никогда… – начала было Эйдельман, но вдруг осеклась. – Знаете, я вдруг вспомнила, что Федор Терентьевич действительно несколько раз упоминал эту фамилию, которую вы только что назвали. Да, он говорил, что видел у Бушуева его друга, Могильного. Да, да, Славу Могильного. А вот остальных – нет, об остальных он никогда не говорил…

– Скажите, а Федор Терентьевич не был подвержен приступам забывчивости? Внезапной потери памяти или ориентации? Не мог он впасть в такое состояние и уехать на реку, не понимая, что делает?

– Нет, не мог, – твердо заявила Людмила Эйдельман. – У Федора Терентьевича никогда не было приступов. Его сознание всегда оставалось ясным. И он никогда – слышите, никогда! – не смог бы покончить с собой. Он любил жизнь, любил свою работу. Его убили. Кто, почему, из-за чего – этого я не знаю. Но я убеждена, что мой учитель был убит. Найдите его убийц, прошу вас! Они должны понести заслуженное наказание!

– Я постараюсь сделать для этого все, – сказал Гуров, вставая. – Спасибо вам, Людмила Карловна. Вы нам очень помогли.

Глава 7

Теперь точно ничто не могло помешать Гурову набрать номер художника Славы Могильного и выяснить, как тот на самом деле относился к своему собрату по кисти и полотну Игнату Бушуеву!

Сыщик достал телефон и заодно взглянул на часы. Оказалось, что беседы с Петром Брательщиковым, Лизой Бушуевой, прекрасной Катей Антошкиной, профессором Можайским и доцентом Эйдельман заняли почти весь день. Часы на телефоне показывали уже пятый час, день клонился к вечеру, а между тем Гуров за все это время даже не вспомнил о еде. Зато вспомнил завет своего друга Стаса Крячко: никогда, даже в разгар следственных действий, не забывать о еде! И хотя Крячко сейчас рядом не было, Гуров решил выполнить его завет и двинулся по улице в поисках кафе.

Подходящее заведение вскоре нашлось, и даже лучше, чем кафе, – это была «Пельменная». То, что сыщику и требовалось! Он взял сразу две порции горячих пельменей, салат, стакан чая и сел за столик в углу зала.

Утоляя голод, он обдумывал мысль, которая пришла ему в голову во время разговора с Людмилой Эйдельман. Мысль касалась картин местной знаменитости, упоминаемого всеми собеседниками сыщика художника Закатовского. Собственно, обстоятельств, обративших на себя внимание Гурова, было два. Даже три. Первое: оба погибших, и Бушуев и Овчинников, имели у себя картины именитого живописца. Второе: бывшая жена Бушуева Лиза не нашла такую картину в квартире бывшего мужа, то есть подарок, видимо, пропал. И третье: картины Закатовского сейчас ценятся очень высоко, стоят тысячи долларов.

«Интересно, а портрет, подаренный Овчинникову, еще на месте? – размышлял сыщик. – Этот момент необходимо срочно проверить». И он в третий раз за день набрал номер майора Ганчука.

– Слушай, майор, – сказал он, – ты сейчас, случайно, не в квартире Овчинникова находишься?

– В ней самой и нахожусь, – ответил Ганчук. – Правда, я уже собирался уходить. Предупреждая возможный вопрос, сразу скажу: ничего нового я не обнаружил. На двери есть следы взлома, ломали, по-видимому, небольшим топориком. Но в квартире нет следов обыска или грабежа.

– Зайди, пожалуйста, в кабинет и посмотри на стену слева от стола. Что ты там видишь?

– Ну-у… Я вижу кашпо с цветком… Цветок уже совершенно завял – его, бедного, несколько месяцев не поливали… Еще вижу какую-то китайскую гравюру и фотографии двух китайцев.