МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

– Хорошо, святой отец, – смиренно согласился Брасье и послушно опустил голову. Священник машинально отметил про себя наметившуюся тонзурную плешивость Жан-Жака и его большие, словно лопухи, уши.

– Все мы равны перед Господом нашим, – возвел очи к потолку преподобный, – сокрушайтесь о грехах. – С этими словами отец Бернар быстро прочел положенную в таком случае молитву, отпустил Жан-Жаку Брасье грехи и проводил его взглядом до дверей костела. Торопливо засобирался домой.

Эта «история» не заинтересовала преподобного. На ходу смакуя подробности услышанного сегодня в исповедальне от иных прихожан, отец Бернар поспешил домой, где предался литературным трудам, до глубокой ночи делая записи в тайной тетради. О том, что рассказал ему Брасье, он быстро позабыл и чрезвычайно удивился бы, если кто-то вдруг сказал бы ему, что повод вспомнить об этом рассказе появится у него уже очень скоро.

3

Жан-Жак, его супруга Таня и дочь Мария готовились ко сну после семейного ужина. После исповеди Брасье совершенно успокоился и, будучи человеком очень набожным, решил исполнить все так, как наказал ему священник. Поэтому перед возвращением в свою квартиру он поднялся выше этажом, позвонил в дверь и несколько минут рассыпался в извинениях перед двумя перепачканными краской гастарбайтерами. В конце своей речи Брасье еще раз попросил у них прощения за те резкие слова, что он сказал прежде, и предложил пойти на мировую. Разговор шел по-русски, и стороннему наблюдателю, случись он неподалеку, было бы забавно наблюдать за мимикой и акцентом всех троих: Брасье отчаянно грассировал, рабочие забавно коверкали слова. В результате все закончилось перемирием, пожатием рук и заверениями в искренней дружбе. Брасье с легким сердцем спустился к себе и весь остаток вечера провел в атмосфере семейной идиллии, которую не смог нарушить даже вид огромного пятна на потолке в гостиной – результата тех двух «проливов». «Пустяки, – храбрился Брасье, – вот приедут хозяева квартиры, и я получу с них за это пятно. И зачем это я так нервничал? Как хорошо, что теперь нет никакого напряжения, а эти рабочие вполне приятные ребята». С Таней, которая лишь недавно перестала истерить по-поводу «козлов вонючих, которым надо яйца пооткручивать», он решил свой поступок доброго христианина не обсуждать.

Ужин прошел замечательно, Жан-Жак выпил пару стаканчиков вина и пришел в благостное расположение духа. С Таней они обсудили планы на следующую неделю, и женщина, уложив маленькую Марию в кровать и включив ей ночник, без которого девчушка отказывалась оставаться одна в своей спальне, пошла в ванную комнату, разделась и встала под душ. Жан-Жак включил телевизор и рассеянно, одним глазом наблюдал за происходящим, одновременно пытаясь постичь смысл статьи в каком-то журнале. Внезапно раздался звонок в дверь, и Брасье встрепенулся:

– Я открою! – крикнул он жене, но та не услышала его из-за шума воды. Маленькая Мария спала крепким сном невинного ребенка и не услышала ни звонка, ни отцовского голоса. Ей снилось, что ее большой плюшевый медведь вдруг заговорил человеческим голосом, и они вместе стали играть в догонялки и прыгать с дивана в гостиной. И было все это так чудесно, так волшебно, что Мария улыбалась во сне.

Брасье покрепче затянул пояс халата, сунул ноги в уютные домашние туфли и вышел в коридор. Подошел к входной двери, посмотрел через глазок и увидел, что на лестничной площадке переминается с ноги на ногу один из рабочих.

– Что случилось, друг? – не открывая двери, спросил Жан-Жак. Рабочий принялся что-то бормотать, выразительно жестикулируя, но разобрать ничего было невозможно. Брасье досадливо поморщился и, помедлив мгновение (о, как стоит ценить всякое мгновение, ведь зачастую от него так много зависит), распахнул входную дверь.

– Насяльника, – извинительно пробормотал поздний визитер, – у нас свет кончился, совсем свет нет у нас. Может, у тебя посмотрим, чего как проводка туда-сюда. Может, проводка перебило от тебя к нам, насяльника. Разреши, посмотрим? Пускай, пажалста.

Брасье мало что понял, но вежливо посторонился, пропуская рабочего в свой дом. Тот закрыл за собой дверь и попросил «табурэтка» или «стрэмянка». Брасье подал ему стул, и рабочий принялся копаться в электрощитке.

– Джумшут надо позвать. Он электрика лучше знает, – пробормотал рабочий, – или, может, у тебя гости, насяльника, я в другой раз приду? Завтра?

– Нет, – Брасье, которому эта возня уже порядком надоела, отмахнулся. – Какие там гости в это время? Смотрите сейчас.

– Сесяс, – осклабившись, закивал рабочий, – сесяс сматреть.

Он ловко спрыгнул со стула и очутился прямо перед французом. Тот, словно что-то почувствовав, сделал шаг назад. Рабочий выхватил из кармана стамеску и с рычанием воткнул ее Жан-Жаку в живот. Тот охнул и упал. Рабочий несколько раз ударил его ногой в лицо, и Брасье потерял сознание. Дверь открылась, в квартиру вломилось второе «дитя божье» по имени Джумшут: коренастый узбек с золотым зубом, с приплюснутой головой дауна, формой своей напоминавшей кабачок. Вдвоем они схватили Брасье за ноги и потащили его в глубь квартиры, оставляя на светлом паркете кровавый след.

Волоча несчастного мимо ванной комнаты, один из негодяев внезапно остановился и приложил палец к губам. Установилась тишина, которую нарушал звук льющейся воды.

– Смотри в ванную, Ровшан. Кто там есть? – Джумшут придерживал хозяина дома за плечо и оттопыренным пальцем свободной руки тыкал по направлению двери в ванную комнату, где продолжала мыться ничего не подозревающая Таня.

Ровшан рывком распахнул дверь, пригляделся и хищно улыбнулся:

– Бросай здесь эту падаль. Там в ванной белый баба красывый. Пойдем-ка ей займемся.

Сказано – сделано. Истекающий кровью Брасье остался лежать в коридоре, жизнь медленно уходила из него, а из ванной некоторое время доносились сперва сдавленные вопли, затем они стали тише, еще тише и перешли в предсмертный хрип… Кто-то из мерзавцев перекрыл кран, и вновь сделалось тихо, как в раю, где живут маленькие ангелы: днем порхают словно бабочки, а ночью спят, во сне безмятежно разметавшись. Ни один маленький ангел не знает, как это больно, когда какой-то незнакомый, заросший черной щетиной дядя бьет стамеской без всякой жалости в крошечное детское тельце. Маленькая девочка, тебе так навсегда и осталось три года от роду…

А потом они ограбили квартиру, распили бутылку хозяйского коньяку на радостях, что нашли отложенные убитой ими семьей деньги. Тело хозяина они выволокли на середину гостиной и, завалив постельным бельем и газетами, подожгли. С первыми языками пламени оба зверя поспешили скрыться. Соседи вызвали пожарных лишь после того, как весь подъезд наполнился едким дымом. С пожаром удалось справиться довольно быстро. Сильнее всего пострадал труп Жан-Жака Брасье. Он обгорел почти до неузнаваемости. Тело Тани лежало в ванной.

Узнав о произошедшем, преподобный отец Бернар написал архиепископу прошение о переводе и вечером следующего дня навсегда покинул Россию. Тайную тетрадь он, после некоторых раздумий, прихватил с собой. Впоследствии он стал знаменитым на весь мир беллетристом и театральным драматургом и поселился в квартире с пятью спальнями на авеню Монтень в Париже. В литературе все решает фактура…

4

Пробка была безнадежной. Стоило понадеяться на ее окончание, как она тут же превратилась в безнадежное, стоячее болото, населенное нервными существами, запертыми внутри стальных коробок разных цветов, размеров и стоимости. Жеманный диджей оптимистично передал о «проблемах с движением на Сущевском валу», и нам с таксистом стало известно, что где-то там, впереди, горит автомобиль. Из-за него мы все тут и парились.

В воздухе пробок не бывает, самолеты вылетают точно в срок, минута в минуту, особенно если речь идет о регулярных рейсах. Мой самолет до Мадрида не будет ждать. Регистрация на рейс уже началась, и если я не сдвинусь с места прямо сейчас, то шанс на мой вылет не будет стоить и гроша. Интересно, кстати, а сам-то этот грош чего-нибудь стоит? Неужели есть в мире хоть что-то, что не стоит вообще ничего? Абсолютный ноль, который можно пощупать, на который можно поглазеть, мне что-то не представляется, хотя воображение у меня более чем хорошее. Все же я трепло, во мне живет неистребимая тяга к философствованию, ценимая лишь в узких кругах высоколобой интеллигенции, к которой я не принадлежу. Может, к счастью, может, и к сожалению. Кто я тогда? Выскочка из подлого сословия? Авантюрист, нагревший ближнего своего? Сейчас плохо и немодно быть философом. Можно заработать клеймо «унылое говно». Этим клеймом плебс вроде меня клеймит все, что ему непонятно, а значит, с точки зрения плебса, не имеет права на существование. Сейчас в культуре какие-то серьезные, значимые явления не востребованы. Трудно сейчас представить себе появление чего-то такого, что можно было бы назвать «эпохальным явлением». Сейчас все делится на «унылое говно» и то, что «прикольно». Прикольно месяц, в лучшем случае. Потом «прикольное» становится «унылым» и уходит в небытие. Весь этот процесс происходит крайне быстро и распространяется на все, начиная от той же культуры и заканчивая человеческими отношениями. Высказывание «подзаебало» отражает суть нынешнего общества. Его подзаебало все, потому что люди устали от бесконечного впаривания им прикольного и унылого говна. Человечество наконец-то оказалось в тупике. Самое время двинуться вспять, врубить заднюю и вернуться к прежним ценностям, на которых когда-то и был создан этот мир. Если не сделать этого, то наша эволюция остановится и все мы превратимся в коров, в тупое жвачное стадо.

Сейчас если прекратить впаривать друг другу все, что угодно, то жизнь, наверное, остановится. Поэтому смысл жизни современного человека в том, чтобы впарить что-то ближнему своему. Всех это касается. Правительство впаривает населению новый транспортный налог. Творческая интеллигенция, все более деградируя под лозунгом «пипл хавает», впаривает населению свои поделки, разделенные на две основные категории, о которых говорилось выше. Новостные каналы лижут задницу кому надо и кого надо критикуют. А пипл уже не хавает, он пережевывает и выплевывает, чтобы получить новую порцию жвачки. Общество подобно большой корове, которая думает, что жрет, а сама только жует. Внутрь ничего не попадает. Нечему попадать. Одна херня вокруг. Сегодня поговорили, завтра позабыли.

Однако вечер перестал быть томным. Я опаздывал и ничего не мог с этим поделать. Все вокруг было парализовано, и сверху кто-то решил полить все это для пущего эффекта. Небесная канцелярия впарила нам дождик. Он начался понемногу, но все больше расходился и, судя по обложному небу, зарядил надолго. Таксист включил дворники, а мое стекло покрывалось каплями, и от нечего делать я принялся их считать. Потом мне все это надоело, я открыл дверь, вышел из машины посмотреть, что там впереди, и вдруг услышал, как кто-то зовет меня:

– Марк! Ну правильно! Где же еще встречаются друзья в этом городе, как не в его пробках? Самое для этого подходящее место!

О! Этот голос мог принадлежать только одному человеку на свете. Его имя – Герман. Герман Кленовский. Старый друг, которого я не видел с тех самых пор, как ушел из гнилого торгово-закупочного мирка. Мы с ним бывшие коллеги и познакомились во время одного алкогольно-познавательного тура во Францию, организованного компанией «Пьер Рикарди», в которой Гера тогда трудился. Я был закупщиком, он бренд-менеджером, мы славно провели время и сдружились. В коньячных диалогах, которые мы вели, прогуливаясь по зассанным арабами площадям Бордо, выяснилось, что процент общего в нас превышает критическую массу. Мы похожи, как братья, наш внутренний мир – две половинки одного целого, наши убеждения совпадают так же, как и наши цели. Я тогда признался, что более всего на свете жажду абсолютной свободы и не желаю ишачить на дядю, Герман ответил примерно тем же, заявив, что его мечта – много денег и спокойная жизнь где-нибудь в Европе, там, где не так много арабов. Ишачить он если и намерен, то лишь за баснословную прибыль, про извлечение которой неведомо работодателю.

Моя мечта сбылась, волею случая я стал миллионером. Хотя какой там «случай»? Не бывает в нашей жизни случая. К каждому событию мы движемся неуклонно, не подозревая о том, как именно оно случится. Главное – все время плыть на огонь маяка, видеть цель даже сквозь самый густой туман, и тогда все обязательно получится. Пусть даже и таким образом, который раньше было невозможно себе и представить.

Да, я обрел свободу, которую дали мне деньги, а Герман, как мне стало известно, пошел по моему пути, триумфально кинув «Рикарди» на шестизначное число нероссийских денег и став сетевым закупщиком по алкоголю. Наши пути разошлись в тот момент, когда мне стало безразлично мое прежнее окружение, а с новым я знакомиться не торопился. Мы несколько раз созванивались на предмет где-нибудь посидеть, но все как-то не получалось, да к тому же и пить я бросил. Всегда бывает так, если решишь бросить что-то одно, то это не уходит из твоей жизни в гордом одиночестве, но обязательно норовит прихватить с собой пару-тройку нужных вещей. Бросив пить, я лишил себя компании. Хотя на кой она черт нужна, такая дружба, если ей вся цена-то – стакан водки?

– Герыч! Хау мэни йиарс?!

– Хау мэни винтерс?! – со смехом подхватил он. – Рад тебя видеть, Марик.

Я поморщился. «Марик» звучит слишком по-еврейски. Я давно привык, что данное мне родителями имя в глазах большинства соотечественников означает безусловную принадлежность к древнему народу, но на самом деле все обстоит иначе. Марк означает «молоток» – это латынь, мой папа был большим поклонником истории Древнего Рима и в детстве бредил походами Марка Аврелия. Оттуда это имя. В семье Вербицких плевать хотели на стереотипы, поэтому я зовусь именно так, а не иначе.

Марик так Марик. Я пожал руку, протянутую мне из тонированного в ночь «Ауди», и кивнул, указывая на машину:

– Не ссышь на такой на работу-то ездить? Нескромно. Схлопнут ведь!

Сперва он не понял и пару секунд недоуменно глазел на меня, разинув рот, но потом до него дошло, и Гера со смехом ответил, что никакого отношения к откатным делам он более не имеет, мирок манагеров на свой карман он покинул некоторое время назад и теперь занимается совсем другими вещами. «Мозги народу вправляю», – загадочно молвил мой старинный приятель и спросил, куда я держу путь. Я рассказал, что, по-видимому, уже никуда и придется ехать менять билет, чтобы сесть на завтрашний рейс или что-то в этом роде. Чертова пробка изменила все мои планы.

– А я, старик, еду на место преступления, – вдруг брякнул он, и лицо его при этом сразу омрачилось. – Помнишь Брасье?

– Конечно, – машинально ответил я и почувствовал, как нехорошо сжалось сердце, – романтик из Бордо, который устраивал нам с тобой и прочим раздолбаям-закупщикам не одну веселую и халявную французскую неделю. Три года назад был у него на свадьбе. Года полтора его не видел и ничего о нем слышал.

– Больше и не увидишь, – еще более помрачнев, сообщил Гера.

– Да не говори ты загадками! Что случилось-то! – не выдержав, почти прокричал я.

– Сам пока не знаю, но мне сообщили, что он погиб вместе со всем своим семейством.

– Ни фига себе! Как?! Когда?!

– Этой ночью. Я сейчас направляюсь к нему домой, хочу разузнать, что и как там было, в подробностях. Проследить, чтобы журналисты чего-нибудь лишнего не наворотили.

Он явно что-то скрывал, этот Гера-хитрец, и я, раздираемый на части его недомолвками, интересом к происшествию, мгновенно принял решение:

– Возьми меня с собой!

Он удивленно вскинул брови:

– Но тебе же на самолет?!

Я, чувствуя неловкость от того, что мне приходится его упрашивать, отмахнулся:

– Я опоздал, и к черту все самолеты! Меня никто особенно не ждет, а для своих я улетел и вернусь очень не скоро. Успеется. У меня там дела долгие, у меня там месть, а месть как коньяк, она чем старее, тем крепче. Давай-ка я заберу вещи к тебе в машину, и мы поедем вместе.