Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного

– Так давай, посмотрим на твоего увечного, – пожал плечами воевода. – Бог даст, узнаю.

– Добре, – кивнул гость. – Пошли.

На залитом солнцем дворе Илья Федотович с облегчением увидел, что получившие свободу полоняне разбрелись от обоза по сторонам. Теперь, вестимо, пойдут в церковь, Бога за избавление от гнета благодарить, а затем – и далее, на родную землю. Кто-то, видимо, в монастырь подастся, дабы крышу над головой и кусок хлеба получить, кто-то сам отправится родичей искать, а кто-то и воеводе Лукашину головную боль устроит – попутчиков в нужный город подбирать.

Холопы успели выпрячь и напоить коней, и теперь задали им сена. По деревенской глупости, естественно. Лошадям после похода сено задают, чтобы от постоянной зерновой подкормки брюхо не пучило. А ноне они половину дороги свежую травку щипали. Стало быть, ячменя им давать потребно, или овса. А сено можно и до зимы поберечь.

Но при воеводе выволочку холопам боярин делать не стал – только головой покачал и подвел Петра Семеновича к повозке с раненым.

– Ого, – восхитился ростом болящего воевода. – Да он, вижу, коня подмышку без труда запихнет[40 - Принято считать, что в средние века люди были заметно ниже наших современников – 150-160 см. А вот лошади были ниже совершенно точно: стандарт для чистокровного арабского скакуна – 150 см., обычный хороший боевой конь – 130-140 см. По современным понятиям – пони.]. Чьих будешь, служивый?

– Не помню, добрый человек, – Матях попытался приподняться на локте, но у него тут же закружилась голова.

– Какой же я добрый человек? – вроде даже обиделся боярин Лукашин. – Воевода я здешний. А вот ты кто таков? Может, лазутчик литвинский?

– Не может, – мотнул головой Андрей. – Языка, кроме русского, не знаю.

Бояре дружно расхохотались[41 - Государственным языком Великого княжества Литовского был русский – на нем разговаривали, вели переписку, на нем велось все делопроизводство.], и Илья Федотович чуть ли не с гордостью молвил:

– Вот видишь, Петр Семенович, совсем обеспамятовал молодец. А богатырь изрядный. Ни одна одежа наша на него не налазит. Как подобрали голого, так и везем.

– Сему горю я помогу, – кивнул воевода. – Есть у меня и полотно, и паволока[42 - Паволока – общее наименование импортных тканей.]. Велю справу достойную сшить. А откуда взялся молодец, не ведаю. Такого не заметить трудно. Стало быть, через Свияжск не проходил.

– С татарами ногайскими он сражался, в сече и раны получил, – на всякий случай напомнил боярин Умильный.

– Так басурмане и меж собой дерутся изрядно, – пожал плечами воевода. – Опять же, купцом молодец может статься ограбленным.

– Пищальную стрельбу и я, и холопы мои слышали, – повторил боярин. – А откуда у ногаев или купцов пищаль?

Матях затаился, прислушиваясь к разговору. По всему выходило, местные отцы-командиры должны были принять его за своего. Но вот что они станут делать с «неизвестным солдатом», не имеющим документов и знакомых?

– Молебен благодарственный я сегодня закажу, – сообщил Илья Федотович, – за благополучное и бескровное окончание похода. Прикажу служивого в храм принести. Может, Господь ему разум и вернет.

– А коли не поможет, – добавил воевода, – можно в Белозерский монастырь его отправить. Тамошние монахи бесов изгонять издавна навострились. Именем Божьим и преподобного Кирилла[43 - Преподобный Кирилл – инок, основавший, по благословению самого Сергия Радонежского, Кирилло-Белозерский монастырь.], святой иконой Смоленской Богоматери.

– Нет, в монахи не хочу! – испугался Матях. Перспектива провести всю жизнь в темной келье его отнюдь не обрадовала. Тем более, что «память» таким путем ему все равно никто вернуть не сможет.

Бояре опять рассмеялись, и Илья Федотович задумчиво пригладил бороду:

– В Москву я нонешней осень поехать собирался. Мобыть, там служивого кто узнает? Стрелецкие между собой дружны, да и бояре всех родов в стольном городе обитают. Узнают кровника.

– Так тому и быть, – согласился воевода. – Пусть у тебя поживет, Илья Федотович, пока на ноги не встанет. А там, глядишь, и искать его кто начнет. Коли вести какие дойдут, я тебе немедля отпишу.

***

К удивлению Андрея, обещанную воеводой одежду принесли уже к вечеру – девчушка лет десяти в длинном платье, расшитом красно-синими цветами и в пронзительно-алом платке, глупо посмеиваясь, положила рядом на телегу темно-синюю рубаху из материала, очень похожего на атлас, и черные шаровары тонкой мягкой шерсти. Трусов в подарочном комплекте не предусматривалось, обуви – тоже. Вскоре появился и Касьян. Воин нес свой панцирь[44 - Панцирь – на Руси так называлась отнюдь не кираса, как иногда думают, а кольчуга специального панцирного плетения, в которой половина колец лежало не плашмя, а стояло ребром, образуя тонкую, но упругую стальную подушку.] через руку, словно промокший плащ, вкусно пах пивом, а на лице имелось умильное выражение кота, обожравшегося ворованной колбасой.

– Как здоров, служивый? – поинтересовался он. – Не оголо-лодал? Без меня, небось, никто не догадался хлеб-соль поднести, попотчевать горячим…

– Одеться хочу, – бывшего сержанта действительно никто из обозников кормить не стал, у всех нашлись в первом русском городе важные дела, потребовавшие куда-то срочно отойти. Но валяться голым Матяху надоело куда сильнее, нежели голодным.

– Это мы сейчас сделаем… – Касьян скинул на повозку тихо, словно потрепанная клеенка, шелестнувшую кольчугу, сладко зевнул, развернул рубаху: – Паволоки воевода не пожалел. Ну, поднимай руки.

Накинув рукава, воин приподнял раненого под затылок, помог просунуть в ворот голову, расправил ткань. Завязал витые желтые шнурки, заменявшие пуговицы. Косоворотка оказалась даже велика – шилась, видать, с запасом. Затем они совместными усилиями натянули штаны. Касьян небрежно вышвырнул прямо на землю завядшую траву, куда-то ушел, вернулся с сеном, напихал ее раненому под спину.

– Нам далеко еще ехать? – как бы мимоходом поинтересовался Матях.

– До усадьбы боярской? – опять зевнул воин. – Еще полторы сотни верст. Поперва до Хлынова[45 - Хлынов – ныне город Киров.], а ужо потом на юг, к Столбам. Успеешь на ноги встать, служивый. А сапог тебе, воевода, стало быть пожалел? Ну, ништо. Сейчас поршни свяжем.

Касьян, непрерывно зевая, утопал, спустя четверть часа вернулся, неся в руках несколько заячьих шкур – косых за время похода всадники наловили преизрядно, каждый вечер хоть пару, но запекали. Воин, прищурившись на босую ногу Андрея, быстрым движением ножа вырезал из одной шкурки продолговатую заготовку, наложил на другую шкурку, чиркнул ножом. Затем приложил заготовку к ступне, загнул края наверх, обвязал вокруг голени тонким ремешком. Точно так же изготовил корявое подобие сапога и на другую ногу.

– Все. Пару дней походишь, шкура по ноге утопчется, потом спереди разрез сделаем, а сзади ушьем. Я на охоту завсегда в поршнях хожу. Мягкие они, ногу ласкают, скрипа никакого.

– Ты давно Илье Федотовичу служишь? – решил Матях начать понемногу собирать информацию об окружающем мире.

– Давно, – в очередной раз зевнув, Касьян запрыгнул на повозку и улегся в ногах у Андрея поперек телеги – затылком опершись на жердь борта с одной стороны, а ноги свесив с другой. – Я еще деду его, Луке Васильевичу в холопы продался.

– А зачем? – удивился бывший сержант, хорошо помнивший со школьных времен, что все рабы стремятся к свободе.

– Молод был, хозяйство у отца хилое. Да и руки к сохе не лежали, – сонно ответил воин. – А в холопах лепо. Боярин кормит-одевает, тяглом и оброком никто не давит. Серебра, опять же, отсыпали. Да и счас, что получил, все твое. Хошь – в кабак неси, хошь – обнову справляй. О харчах и доме пусть Илья Федотыч размысливает. А наше дело холопье…

Касьян зевнул в последний раз и размеренно засопел.

Солнце медленно опускалось за крепостную стену. Часть обозников вернулась и стала зарываться в сложенное у яслей сено. Но многих знакомых лиц Андрей в этот вечер так и не увидел. Видать, нашли себе на ночь постель послаще и потеплее.

Об ужине Матях особо не беспокоился. Голода особого он не испытывал, а утро в обозе каждый день начиналось с плотного завтрака. Но в этот раз вышел жестокий облом: на рассвете, вместо того, чтобы палить костры и заваривать сытный кулеш[46 - Кулеш – похлебка из муки с салом.], обозники принялись переодеваться, скидывая войлочные и стеганные поддоспешники, и напяливая вместо них яркие зипуны, подбитые мехом душегрейки, а то и длинные шерстяные плащи с большими яркими заплатами[47 - Эти «заплаты» назывались «вошвами», делались из дорогих тканей, украшались золотой и серебряной вышивкой, драгоценными камнями и считались украшением.]. Про раненого тоже не забыли – Андрея переложили на жесткие деревянные носилки, подложили под голову чей-то скрученный поддоспешник, прикрыли пахнущим дымом меховым плащом.

Тоскливо удалил колокол, словно отпевая кого-то из великих этого мира. Ударил еще раз – и тут же эхом отозвалось несколько более тонких колокольных голосов. Матяха подняли и понесли.

Крепостная церковь, как выяснилось, вплотную примыкала к одной из башен, плавно перетекая в стену. Шатер колокольни прямо возвышался над площадкой для стрелков, округлый купол храма глядел наружу узкими бойницами… А может, это было всего лишь украшение – в конце концов, в оборонительных системах шестнадцатого века Матях разбирался слабо.

В храме царил глубокий полумрак, спертый воздух пах горячим воском, сладковатым ладаном, дымом. Все люди, которых Андрей мог разглядеть со своего места, держали в руках тонкие коричневые свечи. Минутой спустя точно такую же, уже зажженную свечу принес заботливый Касьян, дал раненому – бывший сержант зажал ее в ладонях и подумал, что стал в точности похож на подготовленного к отпеванию покойника.

– Господу помо-о-о-лимся!!! – наполнил помещение густой и низкий, как у скатывающейся со склона лавины, мужской бас. – Господу помо-о-олимся!!!

Призвав прихожан к молитве, священник начал петь менее разборчиво. Матяху удалось понять только то, что Бога благодарят за успешное окончание похода и за спасение от ран и смерти. Кислорода в воздухе оставалось все меньше и меньше, и Андрей почувствовал, что вот-вот «отключится». А может и в самом деле отключился – носилки качнулись, от неожиданности он попытался приподняться, упал.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, – уходящий куда-то в инфразвук бас накатывался, словно желая проглотить гостя из далекого будущего. Матях закрутил головой, выронил свечу. По храму прокатился испуганный вздох. – Господи Иисусе, Иисусе Христе, молитв ради Пречистыя Твоя Матери и всех святых, смилуйся над рабом Божием Андреем, живота не жалевшего ради земли Святой, Имени Твоего и помазанника Господнего. Приди и вселися в ны, и очисти ны от всякой скверны, и от боли, и от раны, и спаси Боже, душу его… Прим-и-и причастие, сы-ын мой…

Выросший рядом с носилками священник в черной рясе, со скрещенным на груди, шитым золотом полотенцем, поверх которого покоился массивный крест, протянул раненому большую деревянную ложку. Андрей покорно выпил, ощутил, как что-то горячее потекло вниз по пищеводу, в тоскующий от голода желудок, торопливо закусил выданным попом кусочком хлеба. В голове мгновенно зашумело, на душе стало легко и спокойно. Сержант даже приподнялся на локте, улыбнулся, попытался сказать «спасибо» – но храм опять наполнился перекрывающим все, хорошо поставленным басом:

– Слава Тебе, слава Тебе, сла-а-ава Господу нашему, слава Бо-о-оже наш!!!

– Ну что, полегчало после причастия? – тихонько поинтересовался Касьян, когда носилки отнесли назад к входным дверям.

– Еще как, – кивнул Андрей, окончательно осоловевший от выпитого и закрыл глаза.

– Снедать не хочешь? – без всякого перерыва поинтересовался Касьян. Матях открыл глаза и обнаружил себя снова на телеге, в которую угрюмый бородатый возничий запрягает лошадь. – Хорошо, служивый, имени ты своего не запамятовал. А то бы за кого здравия молить? Вот, воеводская стряпуха сегодня потчевала. Садись, служивый, отведай боярских пряженцов[48 - Пряженец – жареный пирожок.].