Крейсерова соната

Между тем в отеле, где на время перестали играть увеселительные оркестры, приутихли стриптиз-бары, укрылись в номерах дорогие проститутки в своих нескромных нарядах, а нескончаемые ряды игральных автоматов, великолепных и пленительных, как образы рая, были отгорожены от остального холла траурной тесьмой, за которую тщетно пытался перебраться подвыпивший азербайджанец, – было многолюдно, слезно и жарко от воздыханий и стонов.

В конференц-зале собралось множество женщин, молодых и старых, в темных платках, с заплаканными лицами, в неказистых одеждах, в коих ходит русская провинция и забытая богом деревня. При них были ребятишки с расширенными испуганными глазами, – совсем малые, уцепившиеся за юбки матерей и бабок, и постарше, подростки, исхудалые от недокорма, от долгой дороги, от страшного, свалившегося на них первого в жизни горя. Среди них понуро сутулились мужчины, иные в поношенных военно-морских мундирах с обтрепанным серебром погон, – отцы подводников, что, отправляя на флот сыновей, уповали на непрерывность фамильной профессии.

Многие из женщин держали фотографии, извлеченные из семейных альбомов, наспех увеличенные, черно-белые, с остановившимися лицами позирующих молодых матросов, что слали приветы недавним школьным подругам. У стены, окруженный еловыми пахучими ветками, стоял большой образ Николая-угодника, перед которым, увитая черной лентой, жарко и сумрачно пламенела лампада.

Скопище телекамер светило лучами, водило окулярами, вращалось на штативах, двигалось на плечах гибких и вертких операторов, которые шествовали вдоль рядов, направляя всевидящее око своих застекленных машин на изведенные горем лица, отчего те на мгновение вспыхивали слезами, ослепленно моргали, беспомощно дрожали и всхлипывали.

Недалеко от образа, перед микрофоном, стоял Мэр, облаченный в траурную атласную пару. Маленький и плотный, как боксер, с лысой костяной головой, на которой оттопыренно пламенели уши и властно, надменно шевелились толстые губы, он с трудом выговаривал слова сострадания. Чуть поодаль стоял Плинтус, расставив короткие стариковские ноги в обвисших штанах, что удачно скрывали грыжу. Его грузное, непропорциональное тело напоминало неправильный шар, плохо умещавшийся в жилетке. Дорогой необъятный пиджак сидел косо, так что казалось, будто под ним сложены усталые помятые крылья. Отечная голова с обвислым лиловым носом и неопрятным седым хохолком придавала ему сходство с пеликаном. Это сходство еще больше увеличивал огромный розоватый зоб, жирно свисавший на грудь. Говорили, что Плинтус прячет в зобу несколько кумранских свитков и рукописи Шнеерсона, иногда заглядывая в них и читая сиплым утробным голосом, отчего голова его проваливалась в глубину зоба и снаружи торчал один хохолок.

– Удар, нанесенный по подводному крейсеру «Москва», – это подлый преступный удар по столице России – Москве!.. – Голова Мэра желтела, словно костяной набалдашник. Пунцовые уши существовали отдельно, как крылья тропической бабочки. – Кому-то очень хочется унизить священный символ России, который в наши дни возвысился с особой силой!.. Вы знаете, дорогие мои, что правительство Москвы ничего не жалело для подводников. Когда в квартирах моряков полопались трубы, мы послали специальный самолет, груженный батареями, и восстановили в домах тепло!.. На средства Москвы мы оборудовали в базе флота вечернее кафе и прислали артистов мюзик-холла с великолепными номерами!.. Теперь, в эти часы трагедии и неутешного горя, хочу вам сказать, мои дорогие, что Москва вас не оставит!.. Вы получите квартиры в новых домах по самым льготным ценам!.. Дети героев смогут учиться в английских школах!.. Но как бы ни велика была наша горечь, как бы ни блестели от слез глаза, мы должны спросить – кто повинен в гибели великолепной подводной лодки?… Кто год от году урезает бюджет на нужды флота, повторяя при этом бессмысленные слова о великой Российской державе?… Почему на помощь гибнущему крейсеру не были посланы корабли поддержки?… Кто дал приказ остановить спасательные работы в то время, когда моряки продолжали жить и молили о помощи?… И где, спрашиваю я, все эти страшные дни находился наш Президент, от которого народ ждал ясного слова?… Видно, кто-то в его окружении очень хочет выставить лидера нации в неприглядном свете и понизить его рейтинг в народе!..

– Коленька мой был жив!.. Бился головой о стену!.. Соленую водичку глотал!.. Мамоньку родную звал!.. Он, Коленька, кровиночка моя, и плавать-то не умел!.. На речку, бывало, придет и смотрит, как другие ребятишки плещутся!.. Коля, сыночек мой ненаглядный!.. Я без тебя помру!.. – голосила простоволосая женщина с круглым деревенским лицом, державшая у груди фотокарточку сына, повторявшего ее черты своим круглым, сияющим как одуванчик ликом.

Женщина стала падать. На помощь ей поспешил врач в белом халате, заботливо поднося к губам рюмочку валерианки. Несколько телекамер, как грифы, ринулись на женщину, вонзая в нее заостренные когти лучей. Выклевывали ей глаза. Обкусывали ее бледные дрожащие губы. Вырывали из немощных рук фотографию сына. Зал волновался, стонал, всхлипывал. Лампада, что висела перед образом, тревожно мерцала.

Мэра у микрофона сменил Плинтус. Неловко поворачивался в разные стороны, переступал перепончатыми ногами, обращая в разные углы зала отечный нос. Заговорил утробным голосом чревовещателя, используя зоб в качестве резонатора, раздувая его, как это делают весенние квакающие лягушки:

– Должен вам доложить, я связался с представительствами ведущих мировых держав, которые скорбят вместе с Россией… Мне звонили американские друзья… Они сообщили, что, как только сейсмические станции зарегистрировали подводный взрыв в районе полюса, американский Президент позвонил Президенту России и предложил свою помощь… Ибо в соседнем районе патрулировала американская подводная лодка, которая могла бы стать первым спасательным кораблем… Но российские власти почему-то отказали… Что это?… Амбиции былой сверхдержавы?… Пережиток тоталитарной эпохи, когда в стране победившего социализма не могло быть аварий и катастроф?… Или просто варварское, наплевательское отношение к людям, которое всегда было свойственно российской власти, будь то царская империя или большевистский Советский Союз… Мы должны знать правду… Президент должен, наконец, появиться перед народом и сказать правду, какой бы горькой она ни была…

Зал застенал, заволновался, ударяясь о стены, о косяки, об острые углы, расшибая в кровь лица, распарывая одежды, раздирая волосы. Женщины целовали черно-белые фотографии. Вскидывали вверх худые руки. Кому-то грозили. Кого-то умоляли. Кого-то, несуществующего, прижимали к груди и лелеяли. Операторы жадно и страстно снимали.

Мэр и Плинтус отступили в глубь зала, по-хозяйски наблюдая за происходящим. Устранились, запустив эту пыточную машину, в которой люди кричали от боли, попадая под безжалостные зубцы и крючья. Николай-угодник с огромным смуглым лбом смотрел сквозь малиновую лампаду. Держал раскрытую книгу, в которой было что-то начертано. Судовой журнал, где значились имена погибших подводников.

– Мой-то Васенька всю ночь снился, ручки ко мне тянул!.. «Мама, мамочка, дай я тебя поцелую!..» А утром проснулась, телевизор включила и про лодку услышала!..

– А у нас лайка Чара, с которой Гена на охоту ходил, всю ночь выла… Отец говорит: «Что-то чует собака. Кабы не с Генкой беда…» А наутро сообщение про лодку…

– И что же у нас жизнь за такая в России?… Дед его в войну под Смоленском погиб… Отца в Афгане убило… А он, Димочка наш, в мирное время страшной смертью, в воде захлебнулся!.. Как же нам жить-то в России?…

– Женщины, пошли к Президенту!.. Встанем вокруг Кремля!.. Пусть отдаст назад сыновей!.. Мы ему детей не на смерть отдавали, а он их в воде утопил!..

– Да живы они, живы!.. Им воздуха в лодке на месяц хватит!.. Ждут спасения, просят Бога о помощи!.. А их не спасают, потому что они правду знают!.. За это их хотят погубить!..

– Женщины, если власть наших мужей и детей не хочет спасать, поедемте сами их вызволять! Наймем корабли, водолазов, деньги заплатим!.. Сами под воду спустимся, а наших дорогих, ненаглядных на воздух подымем!..

– Муж мой – первый офицер на флоте!.. Лучший командир-подводник!.. Я, жена офицера-подводника, обращаюсь к флоту!.. Не бросайте в беде товарищей!.. Выводите из базы свои корабли!.. Ведите их в океан!.. Я вас сама поведу!.. Мое сердце укажет маршрут!.. А предателей, которые засели в Кремле, достанет ваша ракета или бригада морской пехоты!..

Забушевали, истошно заголосили, засверкали беспощадно глазами. Потянули худые цепкие руки, желая разодрать, растерзать на куски, отомстить за смерть любимых.

В этот момент истошных воплей и вскриков растворились узорные двери. Легкий, пылкий, словно на стремительном прозрачном пропеллере, влетел Президент. Он был бледен. Огромные серо-голубые глаза полнились яркими, сверкающими слезами. На нем был черный изящный костюм. В белых манжетах зеленели изумруды цвета океанской волны. В руках он держал серебряную чашу, светлую, как полярные льды. Прошел сквозь расступившуюся толпу в ее самую горючую, стенающую, раскаленную сердцевину. Встал среди неистовых женщин.

– Братья и сестры!.. Я явился к вам прямо из океана!.. С того трагического места, где погибла наша могучая лодка!.. Вот чаша с морской водой, которую я там зачерпнул через борт!.. В ней растворилось дыхание наших погибших героев!.. В ней их прощальные слова и заповеди!.. Она горько-соленая от ваших и моих слез!.. Я привез эту священную воду, соединяющую живых и мертвых!..

Одной рукой он прижал к груди серебряную чашу, другой, гибкой и легкой, стал черпать воду и кропить стоящих подле него женщин. Капли блестели на лету, брызги попадали на лица, на траурные облачения, на портретики моряков. Президент казался пастырем, окропляющим свою горюющую паству. Женщины жадно ловили капли, хватали их в воздухе, целовали, пили, омывали лица, глаза. Словно их любимые были теперь вместе с ними. Этот изящный человек, разбрызгивавший драгоценную воду, совершил ради них подвиг. Побывал в бушующем океане и принес эту целительную и священную чашу.

– Родные мои, люди русские!.. Велика ваша и моя утрата!.. Но в этот час непомерного горя сплотимся теснее!.. Не дадим друг другу пропасть!.. Не дадим погибнуть России, которая скорбит вместе с нами, шлет в этот горестный зал свои поклоны и поцелуи!.. Пусть знают наши злопыхатели и враги, что в минуты горя русские люди становятся непобедимы!.. Будем же вместе – народ и армия, флот и Россия!.. Такова заповедь наших героев, которая доносится сюда из пучины!..

Он искоса взглянул на Мэра и Плинтуса. Те отступили в тень, затрепетали от его разящего, сверкающего взгляда. Женщины тянулись к Президенту, целовали край серебряной чаши, прижимались губами к зеленым изумрудам, так напоминавшим цвет океанской воды.

– Бессовестные, жестокие люди желают столкнуть Президента и народ!.. Ослабить власть, ослабить Россию!.. Льют крокодиловы слезы по поводу нашей потери!.. Но почему они отбирают у флота последние деньги и тратят их на свои роскошные виллы и дворцы?… Почему нежатся в своих золоченых чертогах среди лазурных бассейнов и зимних садов, в то время как герои страны ютятся в промороженных комнатах с протекающими потолками?… Почему превратили священную Москву в развратный Вавилон, погрязли в воровстве и распутстве, в то время как мужественные русские люди уходят в океан, выполняя священный воинский долг?… Так долго продолжаться не может!.. Мы восстановим нашу русскую справедливость!..

Мэр и Плинтус, услышав беспощадную угрозу, закрыли лица локтями. Между тем Модельер что-то нашептывал начальнику президентской охраны. Тот прижал к губам крохотную усатую рацию, передавая указание высоким молодцам, что из разных углов бдительно, по-орлиному взирали на Президента. Те кинулись к операторам и репортерам, которых привели на тризну коварные Мэр и Плинтус. Стали бесцеремонно оттеснять прочь, сдвигать в угол зала, где вскрывали их телекамеры, отбирали кассеты, выталкивали взашей.

На смену этой разношерстной развязной стае в зале появились два оператора из президентского протокола. Четко и умело нацелили новенькие телекамеры на женщин, целующих чашу, на взволнованное, красивое лицо Президента, который гладил по русой голове сиротку.

– Каюсь перед вами!.. – Президент упал на колени, умоляюще протянул руки к окружавшим его матерям и вдовам. – Не уберег наших мальчиков!.. Вся вина на мне!.. Простите меня!.. Все сделаю, чтобы поднять их со дна морского и похоронить в русской родной земле как героев!.. Обещаю вам, мы построим новый подводный крейсер и наречем его «Святая Москва»!.. Сегодня же объявляю всенародный сбор средств!.. Пусть каждый, богатый и бедный, пожертвует что может!.. – Стоя на коленях, он снял с правой руки браслет с золотыми часами и опустил в чашу. Отцепил изумрудные запонки и со стуком метнул в жертвенный сосуд.

И все, кто был в зале, стали снимать обручальные колечки, сережки с камушками, женские часики. Опускали их в чашу. Склонялись к своему Президенту, целовали ему руки, обнимали. А он, потрясенный, стоял среди них на коленях и рыдал. Операторы осторожно, бережно вели окуляры по его рыдающему бледному лицу.

Модельер изумлялся со стороны, не умея скрыть восхищенной улыбки. Счастливчик, выполняя его режиссерский замысел, добился высшего артистического воплощения. Сам, без наущения, придумал чашу с водой, в которой растворил медицинскую морскую соль. Сам объявил сбор пожертвований, напоминавший древний русский обычай. Он заслуживал самых высших похвал. Внезапно Модельер увидел, как сквозь толпу смятенных, стенающих женщин прорвалась одна, рыжеволосая, с черной лентой, стягивающей огненный пук.

– Лжец!.. Убийца!.. – Она рвалась к Президенту.

Другая женщина, вдова шифровальщика, старалась ее удержать:

– Нинель, не надо, Нинель!..

Но Нинель пробилась к стоящему на коленях Счастливчику, расширила свои яростно-зеленые, рысьи глаза, уставила ему в лоб острый, указующий перст, продолжала выкрикивать:

– Ты лжец, паяц!.. Погубил наших мальчиков!.. Оставил их на съедение рыбам!.. Знаю твою страшную тайну!.. Погибнешь!..

Президент отшатнулся, с ужасом выронил чашу. Колечки и сережки покатились по полу. Счастливчик стал страшно бледен, с синеватым отливом утопленника. На впалой щеке его вдруг обнаружилось фиолетово-зеленое трупное пятно.

– Охрана!.. – возопил Модельер.

Несколько дюжих молодцов, разрезая толпу, расшвыривая вдов и сирот, устремились к Президенту. Схватили рыжую женщину. Заламывали ей за спину руки, выволакивали из зала. А та зло озиралась на Президента, плевала в него, безумно выкрикивала:

– Людоед!.. Мальчиков наших заживо съел!..

Ее уволокли, и казалось, ее появление было наваждением. И уже входили в зал с рокочущими песнопениями облаченные в ризы священники. Несли пылающие свечи, уложив на шитую золотую парчу свои тяжелые великолепные бороды. Окруженный клиром, величаво ступал Патриарх в золотой митре, сиявшей как нимб. Черный лицом, с выпуклыми эфиопскими белками и алым языком, весь усыпанный алмазами, напоминал ослепительную люстру. Все кланялись, подходили под благословение. И первым, кого он облобызал отеческим утешительным целованием, щекотнув кольчатой черной бородкой, был Президент, уже поднявшийся с колен, с непросохшими, искренними слезами сострадания.

Обильно поднимался к потолку сладкий кадильный дым. Трепетало в руках множество тонких поминальных свечек.

Мэр и Плинтус держали по свече, кланяясь навстречу серебряному кадилу, в котором багровел маленький жаркий уголь. Патриарх перемежал старославянские и эфиопские слова, мягко вплетал в богослужение строки из пушкинского «Ориона» – «Нас было много на челне…». Молился за души усопших воинов, посылая свою молитву в Царствие Небесное, где уже обретались погибшие моряки.

Поминальная служба транслировалась по телевидению. Граждане огромной страны плакали и скорбели о безвременной гибели своих сыновей. Электронные табло на площадях, на фасадах, на лобовых частях несущихся тепловозов, в подземных станциях метро, в кабинетах правительства, в роскошных дворцах богачей и утлых квартирах бедняков – рейтингомеры – указывали повышение популярности Президента на целых два пункта. Драгоценно, словно вышитое золотой нитью, на фасаде отеля мерцало число – «81». И уже мчались во все концы порхающие вереницы неутомимых юмористов и смехачей, посланных Модельером в русские дали, чтобы отвлечь народ от страшной беды, умягчить сжатые в камень сердца, заставить улыбнуться искусанные губы.

– Не правда ли, председатель Совбеза Крышайло похож на крысу? – шутил один юморист.

– Крысота спасет мир, – со смехом отвечал другой.

Над «Рэдиссон-Славянской», выталкивая из штанов задорные кудряшки дыма, пролетал модный юморист, репетируя смешной этюд о русском мужичке-дурачке. Следом, издавая выхлопные трески, поспевал пухленький одессит с лысоватой головенкой и лягушачьими лапками, рассказывая самому себе уморительный анекдотец. Топливом, с помощью которого они перемещались по воздуху, служил их собственный юмор. Его неполное сгорание слегка ухудшало экологическую ситуацию в городе, окисляло церковные купола и кресты, зато увеличивало число умиравших от смеха. Юмористы летели клином, как журавли, или вереницей, подобно казаркам и уткам.

Модельер был доволен блестящей операцией по умиротворению неистовых вдов. Радовался великолепной игре Счастливчика. Торжествовал победу над вероломными Мэром и Плинтусом.

Ангел с голубыми крыльями, прижимая к груди бездыханного Плужникова, пролетел над седым океаном, где клубилась темная буря. Над рыжей тундрой, где уже замерзали озера. Над золотыми туманными лесами, которые стояли словно сияющие торжественные иконостасы. Влетел в дымное облако, застывшее над Москвой, сквозь которое мерцали неясные вспышки, мутно белели дома. Сложил за спиной острые крылья и кинулся вниз, стараясь не задеть пышные кресты собора, перекрестья проводов, чугунную резную ограду. Вращая крыльями, как пропеллерами, остановился в воздухе, поднимая вихри палой листвы. Не касаясь земли, поставил Плужникова на краю тротуара, на углу Остоженки и Пречистенки, где тесно слиплись, вязко текли машины сквозь узкие горловины, валила темная толпа, скапливаясь у красных светофоров, огромная белогрудая женщина на рекламе освежала бритые подмышки флаконом с дезодорантом, и над ней возвышался тяжелый, пластмассово-белый собор, накрытый золотыми ребристыми тюбетейками. Ангел оставил моряка у перехода, где наезженный, черно-липкий асфальт был заштрихован грязно-белой краской с раздавленным в плоскость пакетом из-под дешевого вина. Убедился, что моряк стоит на негнущихся ногах и не падает под колеса. Ринулся ввысь, задержавшись на мгновение среди кустистых крестов собора. Канул в тумане, слегка удивив подвыпившего бомжа, который то одним, то другим глазом пытался получше рассмотреть диковинную голубую птицу, мелькнувшую в темных ветвях.

И Плужников остался, недвижный, негнущийся, в изорванной робе подводника, в грязных сандалиях, с обгорелым лицом, на котором кровавая короста ожогов смешалась с загустевшей эмульсией. Был глух, слеп и нем. Опаленные глаза были залиты ядовитым рассолом, уши закупорены каменной пробкой пепла, губы спеклись, словно по ним прошлись автогеном.