Волхонская барышня

– Игрушка занятная, – ответил он с обычным своим, выражением лукавой простоватости, – игрушка такая, что и Волхонку на ней можно проиграть. А дорого стоит?.

– Говорят, семь тысяч.

– А-а! – протянул он с удивлением и, помолчав, продолжал: – Что ж – деньги плевые! Нам ежели потянуться два годика да притащить барину оброк, вот-те и игрушка готова… Ковыряй до нового оброка!

Тутолмин не утерпел и ударил Власа по плечу: «Молодчина ты, дядя!» – сказал он. На что Влас кротко отвечал: «Вашею хвалою хлеб едим, батюшка барин», – чем снова, вызвал одобрительный смех окружающих.

Захар Иваныч, конечно, и сам замечал, что плуг пашет неладно. Он ходил за Пантешкой и внимательно всматривался в работу лемехов. Да, кроме лемехов, и локомобили грешили. Когда плуг приближался к какому-нибудь из них, канат начинал крутиться с преувеличенной быстротою. Тогда плуг прыгал, порывисто вздрагивал, а Пантешка изо всех сил кричал: «Стой, стой, дьяволы!» – и, словно утопающий, отчаянно махал руками. Что касается Мокея, то он в таких случаях обыкновенно сваливался на мягкую землю и спокойно предоставлял облегченному плугу метаться сколько ему угодно.

Наконец опыт прекратили. По окончании его Влас Карявый подошел к Захару Иванычу и сказал:

– На водочку бы с вас, Захар Иваныч.

– Это за что? – удивился тот.

– Как же! Мы старались, Захар Иваныч. Мы, может, сколько животов из-за ней, окаянной, надорвали.

– Дай, дай! – сквозь смех произнес Тутолмин.

Захар Иваныч опустил в ладонь Карявого несколько монет. Карявый легонько подбросил их и спросил с глубочайшей серьезностью:

– А по какой цене, Захар Иваныч, вам пахота эта ляжет?

– Не знаю… – сухо ответствовал Захар Иваныч. – Гляди, не дороже вашей.

– Тэ-эк-с. Значит, теперь нам по две красненьких будешь выдавать?

– Как по две? За что?

– Опять-таки за десятинку.

Захар Иваныч уразумел ядовитость намека.

– Ну, и по четыре рублика будете наниматься, – с усмешкой сказал он.

– Будем, это верно, – подтвердил Карявый, – и четыре рубля – цена. Ну мы будем пахать, а на этой-то?

– И эта будет пахать.

– Во как, – с почтительностью сказал Карявый и, подумав, заметил: – А ловок у тебя Пантешка править: на этой его пашне ежели голыши посеять – и те, гляди, дурманом обродятся…

– Ну, это мы посмотрим, – угрюмо вымолвил Захар Иванович и отошел от Власа. Толпа со смехом и шутками направилась к селу. Девки звонко затянули песню. Илья Петрович глянул им вслед, и сердце его заиграло; Народ, с торжеством и с сановитым выражением достоинства удаляющийся с поля, показался ему сильным и крепким богатырем, изумительно великодушным в своем превосходстве и кротким во всем сознании сказочной силы своей. «Народ, народ!..» – в восторге воскликнул он и даже еще что-то хотел прибавить, но тут Варя позвала его, и он поспешил к шарабану.

VII

– Илья Петрович, что такое «почвенник»? – спросила Варя, когда они довольно далеко отъехали от плуга.

– Почвенник? – протянул Тутолмин и с удивлением посмотрел на девушку.

– Да? почвенник, – повторила она настоятельно.

В этой настоятельности Тутолмину почудилась капризная нотка.

– Да не костюм от господина Ворта, – насмешливо сказал он.

Варя вспыхнула.

– Я вас серьезно спрашиваю, Илья Петрович, – произнесла она, и в ее дрогнувшем голосе послышались слезы.

– Серьезно, – вымолвил Илья Петрович, несколько устыдившийся своей грубости. – На что же это вам серьезно, милая барышня?

– Да уж надо, – уклончиво ответила девушка и подумала про себя: «Как он, однако же, фамильярен».

– Как вам сказать… – И он, подумав, добавил, усмехаясь: – Почвенник – человек, под которым почва.

– Вы опять шутите, – печально сказала она, – а между тем мне ужасно бы хотелось знать… Неужели только потому, что я такая глупая, вы не хотите сделать меня умнее?

Упрек этот подействовал на Илью Петровича. «А и в самом деле, что это я ломаюсь, – подумал он, – может, и вправду человеку тьма опротивела», – и он с невольным любопытством заглянул Варе в лицо. А она пристально и тоскливо смотрела вдаль и, тщетно осиливая упрямое волнение, кусала губы.

– Вовсе вы не глупая, – серьезно произнес Тутолмин. – А дело вот в чем: что бы вы возмечтали о субъекте, который, не имея об арифметике понятий, захотел бы алгебраическую теорему постигнуть?

– Я вас не понимаю, – сказала Варя, быстро оживившаяся при первых звуках серьезной речи.

– А, однако, это весьма просто. Вы смекаете, что обозначает «народный вопрос»?

Девушка затруднилась.

– Народный вопрос… Это, вообще, о мужиках… – нерешительно ответила она.

Тутолмин снисходительно улыбнулся.

– Вот и видно, что арифметике не обучены. Ну как же я вас буду в «теоремы» посвящать?.. Скажите вы мне, милая барышня.

– Но ведь это же последователи принципа какого-то, – робко вымолвила Варя.

– Какого же-с? – саркастически осведомился Илья Петрович, которого вдруг неприятно резнула наивность девушки.

– Погодите… – припоминая, произнесла она. – Да! Все для народа, и все… ну, одним словом, все чтобы народ сделал для себя сам.

– Ловко! – отрезал Илья Петрович и засмеялся. – Нет, дело не так просто, – продолжал он, – не так оно просто, драгоценная барышня, и не так бессовестно. Это, может, у вас в гимназии – ведь вы в гимназии изволили обучаться? – может, у вас в гимназии какой-нибудь штатный снотолкователь и внушал вам; только он напрасно. Ежели есть у «почвенника» враги, ежели есть у него лихие люди – так это именно вот из тех гусей, которые «самопомощь»-то эту провозглашают… Вы удивлены, милая барышня?.. Вы туго понимаете?.. Да, такие вопросцы посложнее вопросов вашего затейливого туалета… Это уж по совести надо говорить… А, однако ж, и туалет ваш в этой же сфере крутится. Вы опять удивлены?.. Между тем это воплощенная простота, хорошая вы моя. И ваш туалет на горбе «народного вопроса» танцует, и ваш щегольской экипажец, и вот те дивы заморские, на которых так опростоволосился мой закадыка Захар Иваныч…

Но тут Илья Петрович взглянул на Варю и нахмурился. В ее лице и вообще во всей ее позе напряглось такое жадное внимание и с такой: пытливой сосредоточенностью устремлены были на него ее глаза, что ему сразу сделалось стыдно. «Как глупо!» – внутренне воскликнул он, подразумевая свои шпильки и уколы, перемешанные с многозначительными намеками… И вместе с этим глубокая внимательность девушки приятно защекотала его самолюбие. Легкое возбуждение снова поднялось в нем. Он почувствовал, что находится в ударе. Факты и мысли, как в ключе, бились в его воображении и, казалось, только ждали предлога, чтоб воплотиться в слово и рядом стройных картин встать пред слушателем. И каким слушателем! Жаждущим, молящим, изнывающим в немом и чутком ожидании… «Принципиальный» человек проснулся в нем.

– Народный вопрос, милая барышня, имеет историю длинную, но в современном его виде недавно гуляет по нашим нервам, – строгим и несколько пересохшим голосом произнес он. – Но уж начинать, так начнем с Адама, и прежде чем «вопроса» коснуться, потолкуем о почве, этот вопрос возрастившей… – И он кратко и выразительно перечислил ей внешние факты русской крестьянской истории. Государственное собирание земли на Москве; немощь в крестьянском обиходе, вызванная этим собиранием; разброд как следствие этой немощи; насильственное прикрепление к земле; беспрерывный стон народный, заглушаемый визгом политической суетни; торжественное шествие государственной машины под гул победоносных и иных кампаний, – вот какими чертами он определял эту историю. А дошед до времен пугачевщины – с иронией сказал:

– Это реприманд нумер первый.

Затем в его живом и резком изложении опять потянулись однообразные факты. Систематическое расширение крепостного права. Редкие вздрагивания крестьянского горба, изнывавшего под тяжестью государственных забав. Английский пластырь на зияющих язвах. Наивное свирепство поместного дворянства и плотоядной бюрократии. Наконец, целая сеть кровавых расправ, с особенной настойчивостью расползавшаяся по тихим захолустьям и идиллическим дворянским гнездам, – все это вырастало и тянулось пред Варей стройной и сокрушающей вереницей и неотступно заполняло ее воображение.