Визгуновская экономия

– А вот пойдемте к нему. Он тут над молотьбой надсматривает.

Мы подошли. В середине толпы, устало понурившись, стоял перед Алкидычем крошечный, приземистый мужичок, с выражением страшнейшей скуки на маленьком, худощавом лице. Он лениво, как сквозь сон, тянул одну и ту же фразу: «Как-нибудь невзначай, Алкидыч, ей-богу, невзначай…» И каждый раз Алкидыч важно и внушительно прерывал скучающего мужичка, восклицая: «Ефрем Алкидыч!», и затем внятно и с расстановкою, каким-то убийственно-деревянным тоном – тем тоном, которым так злоупотребляют провинциальные актеры в роли благородных отцов, – читал ему какую-то нотацию, с величественной строгостью размахивая правой рукой. В левой он держал табакерку и платок.

Около этих двух, по-видимому главных действующих лиц, тесно группировались второстепенности. У самых ног Алкидыча ковырял пальцем в носу пузатый мальчуган, лет девяти, с изумленно раскрытым ртом и высоко подсученными штанишками. Около мальчугана торчала чумазая девчонка с плаксивой миной на востреньком, усеянном веснушками личике и с мешковато спущенным рукавом рубашки… Из-за спины Алкидыча насмешливо выглядывал белоголовый парень с подслеповатыми, беспрестанно моргающими глазками, кривым носом и непрерывно двигающимися лопатками. Рядом с скучающим мужичком стоял старичок с пронзительным взглядом, попеременно устремляемым то на Алкидыча, то на мужичка, – с желтыми усами, засыпанными табаком, и с цепом в руках. За старичком толпились бабы с обиженными физиономиями. Все это бестолково галдело и размахивало руками, хотя и не могло заглушить дубового Алкидычева баса. «Как же, рассказывай – невзначай!» – ядовито пищал косоносый парень, очевидно с сочувствием относившийся к Алкидычу и его суровой нотации. «Стало быть, что невзначай! – озлобленно кричали бабы, – аль мы воры какие… На что она нам нужна, гречиха твоя…» – «Известно, на что она вам, гречиха-то», – с серьезнейшим тоном подтверждал старичок с пронзительным взглядом. «А на кашу, да на блины, вот на что!» – возражал косоносый парень. «Ну, уж и на блины…» – робко заступался старичок, а бабы сулили парню всевозможные пакости. Неподалеку от толпы молодой малый, почему-то напомнивший мне Ульяну, в синей китайчатой рубахе с озабоченным и недовольным видом подметал ток. В полуразрытом возе с мякиной виднелась чистая гречиха.

– В чем дело? – вмешался Пармен.

– Ей-богу, невзначай, Алкидыч! – вяло произнес мужичок, по-видимому с трудом удерживаясь от зевоты.

– Ефрем Алкидыч! – внушительно поправил конторщик.

Мужичок внезапно оживился и хлопнул руками по бедрам.

– Поди вот! Точит тебя, да и шабаш!.. – воскликнул он, обращаясь к нам.

Обернулся к нам и Алкидыч. Слегка дотронувшись до козырька своей каски, он торжественно взмахнул рукою и с медлительной важностью произнес:

– Теперь позвольте вас спросить – есть ли у этого человека совесть?

– Да ты расскажи, Алкидыч… – начал было Пармен.

– Ефрем Алкидыч! – хладнокровно поправил конторщик, открывая табакерку.

– Ты расскажи, Ефрем Алкидыч, в чем дело-то? Алкидыч медленно и с достоинством понюхал табаку.

– Есть ли у этого человека совесть? – строго повторил он, пристально устремляя в пространство неподвижный взор свой, и, немного помолчав, грустно и вдумчиво произнес: – Я так полагаю – нет у него совести…

– Заточил в отделку! – с комичным отчаянием воскликнул теперь уже окончательно развеселившийся мужичок.

– Ежели бы была у него совесть, – наставительно продолжал Алкидыч, возвышая голос и придавая ему патетическое выражение, – то ужели возмог бы он, так сказать, посягнуть на своих благодетелев?.. Ужели же…

– Да замолчи ты, ради Христа-а!.. Говорят тебе, невзначай! – умолял несчастный мужичок, которого, вместо смертельной скуки, стал теперь пронимать пот.

– Ужели же ты, – Алкидыч поднял палец к небу, – ужели ты утратил, так сказать, благодарность и возомнил поработать аггелам!.. Ужели…

– Да брось ты его, батюшка Алкидыч! – заступилась какая-то баба, горько подпиравшая ладонью щеку, как будто вот-вот собиралась заплакать.

Но тут случилось нечто совершенно неожиданное.

– Ефрем Алкидыч, каналья ты этакая! – громоносно воскликнул доселе невозмутимый резонер и, ухватив близлежавшую метлу, устремился за бабой. Эффект этой неожиданной выходки был поразительный. Весь выгон задрожал от хохота. Народ, бросивши работу, всецело занялся Алкидычем и несчастной бабой. Оглушительный гомон стоял в воздухе. «Держи, держи ее! – кричали со всех сторон. – Лупи ее по пяткам-то!.. Лупи ее, шельму… Швырком-то в нее, Алкидыч!.. Пущай в нее швырком-то!.. А-ах, братец ты мой… По пяткам-то, чудачина ты этакий, потрафляй!.. Трафь по пяткам… Го! го! го!.. вот так урезал! вот так звезданул!.. ай да Алкидыч!..» Мужики и бабы помирали со смеху. Мужичок, над которым обрушилась Алкидычева распеканция, смеялся громче всех; у него даже животик подергивало от смеха, и в глазах проступили слезы… Когда же все поуспокоилось и Алкидыч скрылся из вида, он глубоко вздохнул и, смахнувши рукавом рубахи пот с лица, воскликнул:

– Ну, братцы, умаял он меня!.. Вот так умаял…

– Да из-за чего у вас дело-то вышло? – спросил Пармен.

– Дело-то вышло у нас из-за чего? – добродушно переспросил мужичок, а вот из-за чего оно вышло, дело-то, друг ты мой милый… Вот видишь ты гречишку-то? – Он указал на гречиху, видневшуюся в возе с мякиной, видишь?.. ну вот, друг ты мой сладкий, Алкидыч, возьми эту гречишку-то самую да и найди… Нашел он ее, сладость ты моя, – мужичок легонько вздохнул, – Да и ну меня точить, и ну… Уж он точил, точил… Аж в пот ударило! – Мужичок снисходительно засмеялся и опять смахнул с лица пот.

– Да как же попало зерно-то в мякину? – удивился Пармен.

Мужичок с недоумевающим видом развел руками.

– Как попало-то оно?.. А уж этого-то я тебе, друг ты мой любезный, и не скажу-у!.. Нечего греха таить – не скажу… Признаться, грешу я, голубь ты мой, на баб… Как сыпали они, ироды, мякину, так и гречишки туда как-нибудь шибанули… Ироды бабы!.. Всякой – не дело на уме, а тут-то что, прости ты господи мое согрешение! – Мужичок отплюнулся. Тираду свою, направленную против баб, он проговорил таинственным полушепотом.

Пармен приказал высыпать из воза гречиху. На это мужичок согласился с превеликим удовольствием и, усердно выгребая гречиху, повел такие речи:

– Чтой-то, я подумаю, подумаю, друг ты мой любезный, – и на какой ляд этих баб господь произвел!.. Только с ими склыка одна… Пра – склыка!.. Где бы мужику и не согрешить, ан, глядь, тут баба-то и подгадила… Сказано – ироды!.. ишь, вот Алкидыч: ведь он беспременно теперь на меня грешит… А я, вот те Христос, Ерофеич, хоть бы сном-духом!.. Ей богу!

– Уж будет тебе, батя, Христа-то дергать, – угрюмо отозвался малый в китайчатой рубахе, – кабы ты жил по правде, небосъ бы бабы не помешали… Ишь какой спасёный выискался!

Наш мужичок опешил и как-то растерянно заморгал своими умильными глазками. Но растерянность эта продолжалась недолго: он тотчас же оправился и стремительно накинулся на малого в китайчатой рубахе.

– Сын мне ты ай нет? А?.. Говори, ирод этакий!.. Говори!.. дребезжащим голоском кричал он, подступая к нему. Тот медленно отступал пред расходившимся стариком и мрачно посматривал на него исподлобья.

– Уколочу, Михейка!.. Слышишь?.. Уколочу, собачий сын… Я не досмотрю, что ты здоров… Я те в волостной выдеру… А?.. Ты оглох, что ли… оглох?… Говори, аспид!..

– Уйди, батька! – тихо и сдержанно ответил Михей, осторожно отстраняя сердитого мужика. – Уйди от греха… Не срамись лучше!.. Ей-богу, не срамись… Все выложу!

Мы не дождались конца этой семейной сцены и отошли в другую сторону выгона. До меня уж смутно долетели слова Михея: «Отдели, коли не угоден, а покрывать я не согласен»… и злобное шипение старика: «Вот я те отделю в волостной!.. Погоди ужо, я те отделю…»

– Они вот все у него такие-то, дети-то, – пояснил мне Пармен, – у него тоже девка есть, Уляшка; так тоже с голой рукой не подступайся!..

– Да разве это отец Ульяны?! – воскликнул я.

– А вы нешто заметили ее? – усмехнулся Пармен. – Как же, как же, отец!..

Около одного тока нас остановил смуглый черноволосый мужик с бельмом на глазу и в щегольском картузе, ухарски надвинутом набекрень.

– Постой-ка, Ерофеич, – дело есть!

Мы подошли.

– Ну, припас я тебе, брат, кобеля-то!.. и-и кобель!

Он зажмурил глаза и значительно помотал головой.

– О? – обрадовался Пармен.

– Право слово!.. То есть такой, братец ты мой, пес… Такой… Кажись, весь свет произойди, такого пса не найдешь… Настоящий цетер…

– Ну?

– Ей-богу… Как он за утками, братец ты мой, хoдок!.. Уж так-то хoдок, так хoдок… А-ах ты… Просто беда – провалиться.

– Ты когда ж его приведешь-то?

– Да уж приведу, не сумлевайся… А только, брат Пармен, – уговор помни – чтоб два фунта порошку, да дроби! – фамильярно заключил он, похлопывая Пармена по плечу.

– Ну ладно, ладно… Есть из чего толковать!..