Волхонская барышня

– Намедни как ловко мне расписку с старшиной написал, – сказал один.

– Человек с расчетом! – важно произнес другой. Третий рассмеялся и покачал головою.

– Чудачина! – проговорил он, как бы обессиленный наплывом веселых воспоминаний, но больше ничего не сказал, ибо получил в ответ сдержанное молчание.

– А с господами-то он вряд хороводится! – заметил рыжий мужичок с бородкой клинушком.

– Куда ему! – снисходительно ответил другой рыжий мужичок с бородой лопатой.

И на этот раз Карявый не вытерпел.

– Где ему, горюше, с господами вожжаться, – произнес он. – Гляди, порток не начинится с доходов-то своих!

Но и на остроту Карявого мужики усмехнулись слабо. А рыжий мужичок с бородкой клинушком даже пришел в неописанное возбуждение и заговорил спутанно и поспешно:

– Это ты, Влас, не говори… Это так-то всякий… Иной, брат, и бедный ежели… Иной, он и бедный, да бога, например… бога иной помнит!

И все дружно согласились с рыжим мужичком.

Во время обеда появился Захар Иваныч и обошел столы. Мужики громко здоровались с ним. С бабами он заговаривал сам. Мокей с подобострастной улыбкой на лице семенил около него бочком и вкрадчиво нашептывал:

– Оченно довольны мужички вашей милостью, Захар Иваныч! Мы, говорят, не токмо – замест отца почитаем ихнюю милость. Это вроде как замест родителев, например, – пояснил он в скобках, – оченно даже довольны!

– Ты когда мне деньги-то заработаешь? – так же тихо спросил его Захар Иваныч.

Но Мокей как бы не расслышал этого вопроса. Он внезапно изъявил в лице своем деловую озабоченность и закричал на другого подносчика:

– Эй, волоки свежину! Разинул гляделки-то! Не глядеть тут пришли! – а за сим стремительно покинул Захара Иваныча и беспокойной походкой заспешил на кухню.

В кухне происходило столпотворение. Повар Лукьян, точно некий маг, стоял около плиты и мановением рук распоряжался поварятами. И поварята сновали по кухне словно угорелые; они в каком-то исступлении стучали ножами, толкли, мололи, месили, крошили, очищали коренья, гремели противнями… И дело строилось как по нотам. Бульоны кипели, дичь жарилась, горы нежных пирожков воздвигались на блюдах. Мокей остановился в дверях, посмотрел на величественного Лукьяна, повел с пренебрежением носом и, почесав в затылке, снова возвратился к столам.

Утром Варя встала пасмурная. Шум и суетня прислуги необычайно раздражали ее. Но когда настала очередь торжествований, когда на нее посыпались поздравления, когда седенький священник добродушно прошамкал молебен «О здравии болярыни Варвары» и немилосердно накурил в столовой ладаном, – она быстро ожила и запорхала как птичка. И странное ощущение она испытывала: ей казалось, что каждый нерв в ней трепещет в каком-то чутком напряжении, и это непрестанное трепетанье подмывало ее точно волнами. Как будто какая посторонняя сила руководила ее движениями и влекла куда-то… И порывы безотчетной тоски, безотчетного веселья вставали и проходили в ней прихотливой чередою.

Когда крестьяне пообедали и бабы разместились вдоль двора живописными группами, а мужики собрались в один огромный круг, Варя под руку с отцом сошла к ним. Она останавливалась около баб и девок, любовалась на их яркие костюмы и загорелые лица, приветливо улыбавшиеся ей, дарила им платки и ожерелья, просила играть песни и водить хороводы. К мужикам же подошла молча и в каком-то страхе. Эта громадная толпа подавляла ее своим внушительным рокотом. Но зато с ними заговорил Алексей Борисович.

– Ну, пейзане, – сказал он с обычной своей усмешкой, – давно мы с вами не видались. Что поделаешь! Вы теперь свои, мы – свои. Мы уж больше не милостивцы, а соседи. И отлично. Будем и жить по-соседски: мирно и справедливо. В рыло друг другу не залезать, в карман – тоже. Ведь вы мною, надеюсь, довольны, граждане?

Толпа издала дружный и поспешный гул, из которого можно было уразуметь, что она довольна.

– Великолепно. Ну, это дочь моя, барышня, – он указал на Варю, – девка она важная, говоря вашими словами, и вас, мужиков, твердо почитает ситойенами…[21 - Гражданами (франц.).]

Варя стыдливо вспыхнула и прошептала с упреком: «Папа!»

– Fa?on de parles[22 - Манера говорить (франц.).],– в скобках ответил Алексей Борисович.

А толпа снова отозвалась одобрительным гулом.

Вдруг из-за ней пробралась какая-то дряхлая старушонка, изогнутая чуть не до земли, и с бессильным хныканием прошамкала:

– Где он, мой батюшка… Хоть глазком-то на него… Мальчоночкой я его, батюшку, видела… – и, увидав Алексея Борисовича, воскликнула в умилении: – Ах ты мой ба-а-тюшка! – и приникла к его руке.

– О, наивная старина! – произнес насмешливо Волхонский, но руки от губ старухи все-таки не отнял. В толпе сдержанно посмеивались.

– Дай ей что-нибудь, – шептала взволнованная Варя, в смущении отворачиваясь от отца. Алексей Борисович протянул старухе десятирублевую бумажку.

– Отслужи, старуха, панихиду по сладчайшим крепостным временам! – сказал он шутливо. И старуха, разливаясь в слезах, шептала едва внятно:

– Отслужу, кормилец, отслужу…

По уходе господ Влас Карявый первый воскликнул: «Вот-те и бабка Канючиха!» – «И впрямь „канючиха“!» – подхватили другие. «Ай да бабка!» – «Ничего себе – она слизала десятку». – «Ведь ишь, старая ведьма!..» – «А ты думал, она спроста?» – «Небось, брат, не из таковских». – «А панихиду-то ей служить?» – «Рассказывай! она сунет тебе попу куренка какого, вот те и панихида». – «Да по ком панихиду-то?» – «А шут их тут…» – «Должно, по барину-покойнику…» – «Нет, бабка-то, бабка-то! А!.. ловко подкатилась!..» – «Ну, ведьма!» Бабы встретили старуху тоже неодобрительно: сначала они все просили показать им кредитку, но когда старуха отказала в этом, – целый град ядовитых насмешек на нее посыпался. Название, данное ей Карявым, вмиг разлетелось по народу. И кончилось тем, что старуха изругала всех наисквернейшими словами и, пошатываясь, торопливо побрела восвояси. Ребятишки бежали за ней и кричали: «У, у, канючиха! Канючиха!»

Но мало-помалу хмель брал свои права. В народе воцарялась веселость. Девки и бабы расхаживали по двору, грызли орехи и подсолнухи, орали звонкие песни. Мужики гудели как пчелы и в свою очередь затягивали песни. У кого-то очутилась гармоника, и вмиг составился дробный трепак с четкими и скоромными приговорками и оглушительным хохотом предстоящих.

А между тем стали подъезжать гости. Приехал предводитель – тонкое и кислое существо, чрезвычайно похожее на ощипанную птицу. Прикатили офицеры ближнего полка – люди все ловкие и душистые, с молодецким встряхиванием плеч и лихими взорами, однако же в мытых перчатках. Примчался на любительской тройке хват полковник, из бывших гвардейцев, мужчина тучный и знаменитый тем, что под Плевной в единственном экземпляре уцелел от своего батальона. Притащился в дряхлой карете, на костлявых одрах, дряхлый, но тем не менее известный муж – тайный советник в отставке и вместе автор неудобочитаемой заграничной брошюры: Жупел, или raisonnement[23 - рассуждение (франц.).]о том, как надобе жить, дабы rеvolution[24 - революция (франц.).]не нажить. Прилетел сановник, недавно сдвинутый с позиции, а потому и красный как пион – щепетильный и подвижный, но чистоплотный до приторности и тупой как бревно.

Но этим, конечно, не ограничивалось общество Волхонки в такой знаменательный день. Тут были и братья Петушковы, очень приличные молодые люди, которые великолепно обращались с салфетками и… простите за нескромное выражение – с носовыми платками; здесь находился и старик Кочетков с сыном, которого все почему-то звали Монтре, несмотря на то, что он был женат и имел Станислава в петлице. Нужно ли упоминать, что все уездные миродержцы присутствовали в Волхонке? Нужно ли рассказывать, что и Психей Психеич, председатель земской управы, был здесь, и Корней Корнеич исправник, и мировой судья Цуцкой, и другой Цуцкой, тоже мировой судья, но только поглупее, и непременный член Клёпушкин, женатый на барыне, которую в глаза все звали Клёпкой, а за глаза Клеопатрой Аллилуевной. Тут был даже какой-то отец Ихтиозавр, впрочем не поп, а уездный врач и надворный советник.

Что касается до барынь – волхонский дом едва вмещал их. Были всякие барыни: и сплетницы с горячим воображением и с неизбежным пушком на рыльце; и щеголихи, изнывавшие в ненасытимой жажде модной шляпки или какого-нибудь sortie de bal[25 - манто, накидка, надеваемые на вечернее платье (франц.).] с невиданной отделкой; и кокетливые – игравшие глазами не хуже любого арапа на часовом циферблате и отчаянно шевелившие бедрами; и смиренницы – с добродетельными припевами на языке и с любовной запиской в кармане… Были и такие, что дома орали и дрались с прислугой, а здесь лепетали как расслабленные о преимуществах конституционного правления и жаловались на нервы. Много было красивых и подкрашенных; одна хромала. Но большинство одето было по моде и попугайных цветов избегло. Правда, костюм от Hentennaar был только на предводительше, да еще жена одного Петушкова приехала в платье от московской Жозефины; но все остальные были очень мило обряжены туземными Бортами и выглядели точно картинки из «Нового базара».

Усадьба сразу переполнилась малиновым звоном колокольчиков, дребезгом колес, криками кучеров… Песни прекратились. Народ с любопытством толпился у подъезда и подвергал бесцеремонной критике господ и экипажи. И здесь более всех отличался Карявый. Он стоял впереди и, хладнокровно поигрывая прутиком, расточал эпитеты. Предводителя он назвал «глистой», Цуцких – «борзыми», офицеров – «коняшками», сановника – «коренником», автора брошюры – «пустельгою»[26 - Местное наименование филина. (Прим. автора. – Ред.).]. Перед некоторыми из господ мужики стихали и снимали шапки. Так было, когда появился полковник в густых своих эполетах, предводитель, всем известный по рекрутскому присутствию, непременный член Клёпушкин, мировой судья волхонского участка, исправник… Остальных встречали, нимало не смущаясь, хотя держали себя вообще сдержанно и прилично.

Каждый из гостей, входя в дом, тотчас же изъявлял свои наклонности и привычки. Иной держал себя гордо и самоуверенно и, покидая с великолепной небрежностью пальто на руки ливрейных лакеев, с самого порога гостиной расточал французские фразы. Другой входил с некоторой робостью и ласково упрашивал лакеев «приберечь его пальтецо», а появляясь в гостиную, бочком проходил к Варе и величал ее «новорожденной». Разные были люди. Автор заграничной брошюры, тот, как вошел, добрую минуту топтался на одном месте и, беспомощно подрыгивая костлявыми своими ногами, истерзанными подагрой, извинялся перед Варей и Алексеем Борисовичем, что явился не в форме. Его тотчас же тесно окружили.

– Какой случай! – лепетал он, сильно пришепетывая и с беспокойством разглаживая бакенбарды. – Кхе, кхе… преинтересный случай… Был я, представьте себе, в Петербурге и в багаже-с препроводил в деревню все свои, эти так называемые онёры, хе, хе, хе… и, представьте себе, – получается… пакля-с! – Окружающие вскрикнули в подобострастном удивлении. Старец обвел их торжествующим взглядом. – Именно пакля, – повторил он, – ни мундира, ни звезды, ни… – он в затруднении зашевелил губами.

– Пьедестальчиков, ваше высокопревосходительство? – сказал Алексей Борисович, едва заметно улыбаясь.

– Именно – пьедестальчиков! – с живостью подхватил старец. – Хе, хе, хе… именно – пьедестальчиков. Представьте мое положение… – и добавил, игриво разводя руками: – Генерал без пьедестальчиков! – после чего, молодецки подрыгивая ножками, двинулся в гостиную, окруженный почтительно смеющейся толпою. Только отец Ихтиозавр с Монтре остались позади, и тогда первый позволил себе язвительно фыркнуть. Но Монтре с ним не согласился.

– Что ни говорите, батенька, – тайный советник! – вымолвил он тоном непобедимого аргумента.

А тайный советник внезапно остановился среди гостиной и, разводя руками, снова залепетал:

– Но в пакле, господа… Кхе, кхе… представьте мое положение: в пакле оказалась… шляпа!

Все точно оцепенели в изумлении.

– С плюмажем, ваше высокопревосходительство? – вежливо осведомился Волхонский.

– Хе, хе, хе, совершенно верно изволили заметить, именно – с плюмажем!

– И в шляпе?.. – вопросительно произнес Алексей Борисович, подобно всем давно уже слышавший об этой истории с генеральскими вещами.

– И в шляпе, кхе, кхе… в шляпе… – снова затруднился старец, приискивая выражения и торопливо подергивая бакенбарды.

– Нецензурная дрянь, ваше высокопревосходительство? – подхватил Волхонский.

Старец даже покраснел от удовольствия.