Гренобль и Пифагор

– Выучится, вернется, мать по гроб жизни обеспечит…

Выучился безделью и пьянству. Вернулся и тянул, тянул из матери последние копейки, последние силы. Не вынесла она напряжения душевного. Обеспечил мать гробом. Так говорили в деревне.

Чесались кулаки Пифагоровы, но он себя придерживал – нет у магазина больше таких постоянцев, с которыми войти в долю почти всегда можно. И терпел Пифагор Юрика с Альфредом. Хотя ой как непросто это было. Глаз да глаз за ними нужен – постоянно жульничают. Зазеваешься, и очередь твою на долю пропустят, или нальют себе в стакан на глоток больше. Тунеядцы и аферисты, одним словом. Плохая это компания. Был вот в деревне хороший мужик – одинокий сторож складской Леонтий. Спокойный такой, рассудительный, честно всегда разливал. У него по жизни накопления имелись, и угостить он запросто мог Пифагора с Греноблем, когда им не на что было. Так взял же вот и повесился Леонтий ни с того, ни с сего. Племяннику все свое хозяйство оставил.

Еще выпить без денег можно было на деревенских могилках. Когда Гренобль предложил Пифагору в первый раз сходить на кладбище, поискать наполненные родственниками покойных рюмочки, он чуть его не побил. Гренобль потому пошел один и вернулся весьма довольным. Пифагор же в тот день бедствовал. И в следующий раз пошел-таки с Греноблем обходить кресты, с оставленными возле них печеньем-конфетками и посудинками, наполненными до краев.

– И выпить, и закусить, – приговаривал Гренобль, поднимая с могилки очередную рюмку с конфеткой.

Можно было на могилках поправиться. Можно, но не каждый день. И не каждый месяц. Мрет народ в деревне как-то не постоянно, и оставляет у креста поминальную по ранее усопшим тоже не часто – по полагающимся траурным дням.

Гренобль все всматривался, всматривался в календарь, но после давно отпразднованного международного женского дня других подчеркнутых им самим ранее чисел не видел.

Пифагор, наконец, пояснил:

– Суббота сегодня. К Маньке пойдем.

– Суббота, – согласился Гренобль, потом почесал лысину, примял стоявшие дыбом в окантовку грязные патлы и пожал плечами, – Пойдем.

Манька жила на другом конце деревни. Тоже в крайнем доме. Тоже без замка, без дровяника и без простыней.

Жила она одна да не одна. Сын, вроде, был у Маньки. Не ведомо от кого. Хороший такой пацан. Манька совсем за ним не глядела – не до того было, а он и вон какой вырос: в школе почти на пятерки одни учился, за домом, за нехитрым хозяйством, как мог, следил и матери никакого укора не высказывал, когда к ней на соседнюю кровать пьяные мужики приходили. А потом что-то ему в голову ударило, и сбежал он из деревни, то ли отца искать, то ли просто приключений, а то ли просто сбежал. Про него никто больше ничего не слышал. Может, в другом месте кончил школу, а может даже уже и работает в хорошем месте, и не вспоминает о пьяной матери с соседней кровати. А может, и сгинул где, как бывало и с другими деревенскими. В драке ли, в лагере, пьяным ли под колесами… Кто знает… А может, и вернется вдруг еще. Сам ли, с супругой ли – автомобилем на побывку к матери. А вдруг возьмет да и заберет ее с собой куда подальше из дома на краю деревни…

– Суббота сегодня. К Маньке пойдем. И в баню…, – продолжал смотреть на календарь Пифагор.

– В баню, так в баню, – опять же не спорил Гренобль. Спорить было себе дороже. Пифагор был крупнее и сильнее. Однажды ночью Греноболь выпил из бутылки все, что было оставлено для двоих на утро. Пифагор крепко побил его. По голове и по ребрам. И ребра и голова запомнили. Накрепко. Больше Гренобль не своевольничал и наперекор Пифагору не шел. Он вообще никогда не шел наперекор. Никому.